Да, так уж вышло, так совпало,
Весна, война, любовь и юность,
И это всё во мне запало
И лишь теперь ко мне вернулось.
Д.Самойлов
Каждому поколению мир открывается по-своему. Для одних это ровное течение обывательского существования, для других – революция с её резкими социальными преобразованиями, для третьих – трагедия войны с бесчисленными жертвами и разрушениями, а для кого-то – взлёт человеческого разума в познании Земли и Вселенной и так далее.
Я принадлежу к поколению воевавших на фронтах Великой Отечественной войны 1941-45 гг. Война глубоко вошла в мою душу, и потребовалось время, чтобы вновь и вновь, возвращаясь к дням своей юности, осмыслить пережитое и увиденное, чтобы найти в себе силы рассказать и написать что-либо о прошедшем. Мои друзья, ученики, дети и внуки знают, что я очень редко вспоминаю войну, но пришло время, и, если не собраться сейчас, то не рассказать уже никогда.
...А началось всё в цветущем июне 41-го, когда мы, студенты второго курса геологического факультета Ленинградского государственного университета, после учебной геологической практики в Саблино (под Ленинградом), срочно прибыли в уже военный город. К тому времени нам было по 19 лет. В большом коридоре университета было шумно и людно, происходило прощание с уходящими на фронт универсантами и формирование отрядов народного ополчения. Студенткам было приказано ежедневно отмечаться в университете, а вскоре, в знойном июле, явиться «с миской, кружкой, ложкой» для отправления на оборонные земляные работы. У большинства из нас не было ни подходящей обуви, ни одежды. Я пришла на пункт сбора во двор университета в парусиновых тапочках и лёгком платье. А самое главное – на всех катастрофически не хватало лопат.
Первая встреча с войной произошла на реке Оредеж, куда прибыли мы копать противотанковые рвы. Июльская жара, на небе ни тучки, по пыльным дорогам с запада медленно двигаются толпы женщин и редкие повозки с глубокими стариками и малыми детьми – это люди уходят от плена. За плечами женщин жидкие котомки, на руках многих – грудные дети. Измотанные, грязные, молчаливые… А за толпами беженцев – стада домашних животных. Особенно страшны недоенные одичавшие коровы с кровавыми глазами, они громко мычат, требуя облегчения своим страданиям. А мы, обгоревшие на солнце, полуголодные, с мозолями на руках, копаем рвы… Но вскоре над нашими головами появляются вражеские бомбардировщики и самолёты. Самолёты летят бреющим полётом так, что отчётливо видны лица пилотов. Они сбрасывают массу листовок. За время войны мне пришлось много прочесть и сжечь (так полагалось) немецких листовок, и всегда они поражали примитивностью своего содержания. Вот и здесь, под Оредежем, в листовках было написано:
Советские дамочки, не ройте ямочки,
Придут наши танкочки, зароют ваши ямочки…
И прилагался пропуск для перехода в плен с обещаниями «осчастливить» каждую из нас коровой, или поросёнком, или козой. Листовки вызывали лишь смех. Но через несколько дней рано утром послышался гул приближающихся вражеских танков, оживилась авиация, и мы спешно направились в сторону Ленинграда. Где-то на железной дороге мы погрузились в товарные вагоны и прибыли в город. Когда я с Балтийского или Варшавского (точно не помню) вокзала добралась на Кирилловскую улицу Смольнинского района, то бабушка, у которой я жила, заплакала, увидев меня грязную, обгоревшую на солнце, с распухшими босыми ногами…
У меня было и осталось ощущение бессмысленности того, что мы с такими напряжением делали под Оредежем, наши рвы не могли быть препятствием для вражеских танков и войск. Их впоследствии использовали немцы для укрытий. А мы с лёгкостью могли погибнуть под бомбами и обстрелом.
Отмыв с себя грязь и подлечив ноги, я снова отправилась в университет. Это был уже август 1941 года. Главное здание ЛГУ заметно опустело: мужчины ушли на фронт. В коридоре шла запись девушек на краткие курсы медсестёр. Ни минуты не задумываясь, я записалась на эти курсы. И можно сказать, что именно с этого времени началась моя военная служба.
Впоследствии в разные отрезки жизни я задавала себе вопрос – почему не искала в то время путей для выезда из Ленинграда в тыл к родным, в более спокойную обстановку? И всегда приходила к одной и той же мысли: семья и школа, университет и комсомол, а также великая русская литература с их торжеством справедливости, с причастностью каждого ко всему происходящему в стране выработали в большинстве из нас (я имею в виду моё поколение) нравственную основу, определившую всю дальнейшую жизнь. В этой жизни чувство долга стояло превыше всего, а честность и бескорыстие ценились дороже денег и достатка.
***
Не ради славы, почестей, награды
Я здесь жила и все могла снести,
Медаль «За оборону Ленинграда»
Теперь как память моего пути…
О.Берггольц
На курсах медсестёр мы интенсивно занимались полевой хирургией, санитарией, терапией, фармакологией, а также рядом военных дисциплин. Лекции читались молодыми преподавателями и аспирантами Первого медицинского института и военруками университета. Всё это занимало по 8-10 часов в день. А дальше шла медицинская практика в госпиталях города. Я проходила практику в школе, преобразованной в госпиталь, на Старо-Невском проспекте. В первый же день, как я пришла на дежурство, прибыло много машин с ранеными из-под Кингисеппа. Все это были молодые ребята лет по 18-19, обожженные солнцем, с ранениями разной степени тяжести. Мы их спешно мыли в каком-то дезинфицирующем растворе и размещали в палаты (классы) по 10-15 человек. Мне было приказано обслуживать две палаты с ранеными, заражёнными столбняком. Страшная, а в то время и неизлечимая болезнь: больной вытягивается как столб на койке, опираясь на затылок и пятки. Позвоночник немного приподнят, на лице судорожная гримаса. И при этом – ясная голова и сознание своей обречённости. Позднее, работая во фронтовом госпитале №71, входя в палатки с ранеными, закованными в гипс, пропитанный желто-зелёной жижей тлеющих ран и риванола, в смрадном воздухе, царящем в этих палатках, я сознавала, что ампутированные конечности солдат не вырастут. Понимала, что некоторые из раненых дождутся под гипсом и своего рокового часа. Но такого безысходного состояния, как пережитое в палатах с мальчиками, заражёнными столбняком, такого отчаяния от беспомощности я не испытывала никогда.
Я неумело делала уколы, перевязывала раны, смачивала онемевшие рты, каждому старалась сказать доброе слово и для каждого писала ободряющие письма мамам. Шел сентябрь, блокада Ленинграда уже началась. Все сильнее давал себя знать голод. Тяжело раненых и больных кормили получше. Я приносила из пищеблока пшеничный хлеб, суп, чечевичную кашу и тощую горсточку леденцов. Но мои раненые есть не могли, и продукты шли в другие палаты, а вот леденцы отдавали мне, и я подкрепляла свои силёнки, чтобы продержаться на ногах 24 часа (сколько длилось дежурство). С болью в сердце я ждала кончины раненых на госпитальных койках, но все получилось иначе.
Однажды выдалось особенно трудное дежурство. Неоднократно повторялись воздушные тревоги, во время которых тяжело раненых и больных следовало на носилках спускать в бомбоубежище в подвал школы. Воздух везде был наполнен какой-то терпкой гарью (это горели Бадаевские продовольственные склады – единственная надежда ленинградцев как-то продержаться в осаждённом городе). Люди нервничали, понимая сложность обстановки. Раненые стонали от боли, когда их перекладывали на носилки для эвакуации в бомбоубежище, и просили оставить их на койках в палатах. Измучилась я за это дежурство так, что вечером заведующий отделением, дав мне проглотить тарелку госпитального супа, приказал отправляться домой и приходить утром через 36 часов.
Я благополучно дошла до дома, не раздеваясь, упала в кровать и крепко заснула. Сквозь сон слышались гул вражеских самолётов и громовые удары бомб, но раскрыть глаза и подняться я была не в силах. На следующий день, выйдя на Кирилловскую улицу, обнаружила страшные разрушения знакомых зданий, глубокие воронки в асфальте и брусчатке, зияющие окна и двери пострадавших квартир и лежащие на земле трупы убитых. В потрясении я побрела на Старо-Невский к госпиталю. Приблизившись, я увидела, что та часть школы, в которой размещались мои «столбнячные» палаты, разрушена, а бомбоубежище засыпано кирпичными обломками здания. Впечатление было ужасным… Достаточно сказать, что, прожив в Ленинграде многие десятки послевоенных лет, я никогда не была в той части Старо-Невского проспекта, в которой в начале войны находился госпиталь. Не бывала я и на Кирилловской улице… А тогда я добралась до университета, получила справку об окончании медицинских курсов и направилась в Смольнинский военкомат с просьбой направить меня в действующую армию. Просьба была выполнена, и я оказалась в эвакогоспитале №71 Ленинградского фронта, который в это время формировался на Ярославской улице Смольнинского района.
В первых числах декабря 41-го, когда начались сильные морозы, госпиталь получил приказ передислоцироваться на восточное побережье Ладожского озера. Ледовая «Дорога жизни» (единственная ниточка, связывавшая блокированный город с Большой Землей) уже начала функционировать. Мы ещё не были обмундированы, я была в лёгком пальтишке и рваных валенках. Дорогу интенсивно бомбили и обстреливали. Перед погрузкой на машины нам выдали по 400 г хлеба и куску селёдки, это «лакомство» было тут же съедено. Мороз был –30 градусов, трещавший лед заметала пурга. Несколько машин с людьми и оборудованием ушли под лёд, но от нас тогда это скрывали. Дорога в несколько десятков километров от ст. Ладожское озеро, где теперь воздвигнут памятник «Разорванное кольцо», до ст. Кобона на восточном побережье Ладоги показалась бесконечной. Закоченевшие ноги хрустнули, когда меня спустили из кузова на землю, а обмороженное лицо и сейчас вспухает даже при лёгком морозе.
В первый год своей деятельности эвакогоспиталь №71 неоднократно «сворачивался и разворачивался», меняя места дислокации. 18 декабря 1941 года мы прибыли и начали принимать раненых в только что освобождённый нашими войсками разрушенный и обгоревший Тихвин; в январе 42-го были на ст. Войбокало, а в начале июня 42-го госпиталь разместился в палатках в лесу в семи километрах от ст. Кобона, вблизи от Ладожского озера. Мы принимали раненых с Ленинградского фронта, оказывали им санитарную, хирургическую и терапевтическую помощь и отправляли для дальнейшего лечения в тыл. Все перебазирования госпиталя осуществлялись в основном силами медперсонала, часто это было непосильным трудом, особенно для девушек – врачей, медсестёр, санитарок. Многие раненые были нетранспортабельны, подолгу лежали в госпитале и нередко умирали. Их хоронили в братских могилах, отдавая последние воинские почести.
Я часто думаю, что это «благо», если убитого солдата подобрали с поля боя, если опознали, не перепутали фамилии, внесли в списки погибших от ран, если похоронили… И вспоминается побережье Ладожского озера в феврале 1942 года. Оно было покрыто снежной пеленой, сквозь которую проступали трупы людей. А весной павшие постепенно вытаивали из-под снега, и над ними кружили стаи ладожских чаек. Ещё недавно по телевидению можно было посмотреть передачу «Забытый полк», которую вёл подполковник Евгений Кириченко. Он привлекал к передаче участников войны, архивистов, молодёжь. Они вели поиски тех, чей фронтовой путь оборвался с казённой пометкой «пропал без вести». К сожалению, такая формулировка имела не только неопределённый смысл для родных «пропавшего», заставляя их безнадёжно ждать и надеяться, но и носила политическую окраску. Так, занимаясь сбором материала о погибших на войне преподавателях, сотрудниках и студентах геологического факультета Ленинградского университета для внесения их имён на мемориальные доски (около Актового зала), я утверждала эти списки в партбюро, парткоме и райкоме партии. В последней инстанции «без вести пропавшие» были из списков изъяты. И надо поблагодарить газету «Труд», которая с нового года начала публиковать списки погибших, чьи смертные медальоны обнаружены десятки лет спустя в места сражений.
Моя служба в армии продолжалась до весны 43-го. Не буду описывать тяжёлые обстоятельства, повлекшие демобилизацию. Контузия от взорвавшейся бомбы замедленного действия и позднее перенесённый сыпной тиф и сейчас дают о себе знать. Едва придя в себя от болезни, стриженная наголо, почти глухая, в шинели и гимнастёрке поехала я по Волге в родной университет, который находился в эвакуации в Саратове. К этому времени ЛГУ уже сумел оправиться от последствий блокады Ленинграда и завоевал безусловный авторитет в волжском городе. Этому способствовали высокий научный потенциал, культура и достоинство универсантов, стремившихся приносить пользу Саратову и его жителям. Большую роль играли также кипучая деятельность нашего замечательного ректора профессора А.В.Вознесенского и гостеприимство Саратовского университета. Профессора и преподаватели ЛГУ читали открытые лекции в Саратовском лектории, студентки дежурили в госпиталях, а геологи искали нефть и газ в приволжской земле. Все и всегда помнили о своей принадлежности к великому страдающему городу и с гордостью называли себя ленинградцами. Когда в июне 1944-го, после снятия блокады, наш второй эшелон покидал Саратов, студенты и преподаватели Саратовского университета и просто граждане города провожали нас с букетами цветов.
Период возвращения университета в Ленинград описан во многих воспоминаниях. Из них для меня особенно близки очерки Л.Л.Эльяшовой («Наш век» – «СПб университет», № 5, 2003) и тёплая статья М.А.Шухтиной с публикацией дневниковых записей моих близких подруг-физиков – Т.Г.Мейстер (матери М.Шухтиной) и Н.Я.Додановой («СПб университет», №21, 2004).
Добавлю от себя, что в то тяжёлое время огромную роль в деятельности ЛГУ и всей студенческой братии страны играл комсомол. Роль эта была и воспитательной, и организующей, и исполнительной. Сейчас, когда в средствах массовой информации вдруг появляются статьи или передачи с осуждением комсомольской деятельности или с насмешками в адрес комсомольцев, я с болью в сердце воспринимаю это. Видели бы вы, дорогие современники, как в первых рядах уходящих на фронт были мальчики-комсомольцы, как разгружали вагоны с горючим девушки, как по ночам добровольно дежурили они в палатах с тяжелоранеными, как босыми ногами шли по полям, проводя геологическую съёмку в поисках нефти!.. Было только одно желание – помочь фронту! И вспоминаются стихи, произнесённый мною с трибуны университета на предпобедном митинге:
Когда страна тебе сказала: «К бою!»,
Ты встал в ряды и смело в бой пошёл.
В Смоленске, в Ленинграде, под Москвою
Всегда, везде был первым комсомол…
И были… были! И Зоя Космодемьянская, и Александр Матросов, и Юлия Друнина, и наш универсант Вячеслав Васильковский, и мой земляк и школьный товарищ Миша Румянцев, и много других героев-комсомольцев, которые своими подвигами вдохновляли нашу молодёжь приближать день Победы.
***
Эта весть ворвалась к нам с рассветом,
Оглушая, дурманя, пьяня,
И не надо мне целого века,
Если б не было этого дня.
Он пришёл не внезапно как будто,
Но лишь слыша победный салют,
Мы вдруг поняли: с этой минуты
Ни тебя, ни других не убьют.
И о мёртвых – далёких и близких
Боль проснулась, ударив в сердца…
Люди молча идут к обелискам
Много лет! И не видно конца.
Так написал наш ленинградский поэт, универсант, Юрий Воронов. Да, я думаю, что для большинства из моего поколения день Победы 45 г. самый счастливый день в жизни, и в то же время каждый воспринимал его по-своему.
После ночного стихийного митинга в университете и выражения бурной радости в толпе около Ростральных колонн на Пушкинской площади, я поехала на Волково кладбище поклониться братской могиле, в которой, как мне сказали, похоронена добрая моя бабушка с Кирилловской улицы, у которой я жила до войны. Она умерла, как и тысячи ленинградцев, от голода в конце 1941 года. На кладбище было пусто и тихо, и я открыла конспекты по геологии СССР (на следующий день – 10 мая – был назначен экзамен). Но в голову, кроме Победы, ничто не шло.
Утром 10 мая мы, студенты-геологи IV курса, собрались для сдачи экзамена, который принимал наш любимый декан и профессор С.С.Кузнецов. Сергей Сергеевич, вывесив геологическую карту Союза, задавал вопросы и, не слушая ответов, ставил нам «пятёрки». После такой «сдачи» экзамена группа студентов (в том числе и я) отправилась на набережную Невы полюбоваться только что «размурованным» после блокады памятником Петру I . Памятник сиял своей мощью и красотой, символизируя величие нашего города. Около памятника к нам подошёл энергичный человек с фотоаппаратом и представился Давидом Трахтенбергом. Это был известный фотокорреспондент военного времени. Он попросил разрешения сфотографировать нас на фоне памятника. На следующий день фотография появилась в «Ленинградской правде», а несколько позднее – в «Известиях», газете «Труд». Каждый из нас тоже получил по снимку.
Через несколько дней после публикации фотографии в газетах мы начали получать письма от воинов-победителей из Берлина, Австрии, Польши, Эстонии, с Северного флота, из Севастополя… Я получила на университет более ста писем от товарищей по службе в армии, от бывших раненых, студентов и школьных друзей, но больше всего – от совершенно незнакомых воинов Красной Армии и Флота. Сейчас, когда письма из Москвы и Санкт-Петербурга в Тверскую область идут около месяца, можно только восхищаться, что в то далёкое время письма из Берлина, проверенные военной цензурой, с примитивно написанным адресом, без всяких индексов, приходили в Ленинград на третий-четвёртый день. Ответить на все эти простые, искренние письма я, разумеется, не могла, но как драгоценную реликвию – зримую память о войне и дне Победы – храню часть этих писем до сих пор. Большинства писавших уже нет в живых…
«Поколение воевавших стремительно уходит, и это серьёзное обстоятельство для общества, ибо это последнее поколение, которое с абсолютно чистой совестью, без всяких общих слов может считать себя ещё при жизни выполнившим долг перед историей с полной наглядностью», – так написал наш ленинградский писатель Виктор Конецкий. С этим согласимся и мы, участники Великой Отечественной войны, дожившие до 60-летия Великой Победы.
З.А. Образцова
Материал «Боль проснулась, ударив в сердца...», опубликованный в журнале "Санкт-Петербургский университет" № 5 (3694), 25 марта 2005 г., № 6-7 (3695-96), 11 апреля 2005 г.