День снятия блокады Ленинграда, 27 января 1944 года, запомнился мне на долгие годы. А какой салют был на Дворцовой, ребята! Как много народу, как много радостных и счастливых лиц. Все обнимались, целовались. Праздник. Настоящий праздник! Евгения Николаевна Синотова рассказала нашим корреспондентам о том, сколько должно было случиться бед в блокадном городе, чтобы ленинградцы наконец-то смогли увидеть этот победный салют.

Немцы семимильными шагами приближались к Ленинграду

22 июня. Я отдыхала тогда в пионерском лагере в Прибытково, за Суйдо (посёлок в Гатчинском районе Ленинградской области. – Примеч. ред.). Мы готовились к торжественному открытию смены, очень волновались. Девчонка я всегда была шустрая, меня на празднике в большой лодке должны были нести. Парад начинался в 12 часов дня. Поезд с родителями задерживался. А когда они родители наконец-то появились, то сообщили, что началась война. Праздник для нас тут же и закончился. Картина невообразимая: дети плачут, мамы плачут.

29 июня отправили первый эшелон с детьми на восток. Родителям нужно было решить, куда определять своих чад: в эвакуацию или с собой, обратно в город. Детей быстро хватали и увозили, но некоторые все же оставались в лагере, в том числе и я. Моя мама сначала уехала в Ленинград, а потом вернулась за мной. Позже мы узнали, что тот состав с детьми был разбомблен немцами. Ужас!

В первые дни войны я чувствовала сильную тревогу. Непонятно, что будет, как будет, будет ли? Немцы семимильными шагами приближались к Ленинграду. С продуктами становилось все хуже и хуже. Мама продолжала работать (отец ушел из семьи в 37-м, через три года после нашего переезда в Петербург из Рыбинска), я ходила в магазин, покупала все, что можно. Хлеб по карточкам выдавали пока совершенно спокойно (выше нормы, которую человек мог съесть за день), но мы его скупали весь без остатка. В нашей тридцатиметровой комнате в коммунальной квартире стоял широкий, с двумя тумбами, письменный стол отца. На этом столе мы и сушили хлеб, делали из него сухари.

Помню, у нас в квартире жила семья Козловских, муж и жена. Они были геодезисты, делали сьемки с самолета. Их потом самолетом эвакуировали. Жена сказала маме: «На полях осталось много капустного листа, берите в охапку Женю, мешки и собирайте». Мы с мамой поехали собирать этот верхний капустный лист, хряпу, непригодную для использования в пищу, засолили его и этим питались до ноября. Все припасы находились в нашей комнате. Когда мы уходили, то комнату закрывали на ключ. Когда припасы закончились, мама варила клей из кожаных ремней или распускала плитку клея. Есть все это можно было, только зажав нос.

Сортировщик почтовой корреспонденции

У меня не было детской продовольственной карточки – она выдавалась детям до 12-ти лет, хотя мне уже было 12 с хвостиком. Мне выдали иждивенческую карточку. Это была карточка на умирание. Мама трудилась машинисткой в почтовом отделении. Она – служащая. Служащим выдавали совсем чуть-чуть хлеба, поэтому мы находились в жутком положении. Некоторые запасы у нас оставались – консервы, масло подсолнечное. А вот за хлебом очереди, ой... Нужно было встать к шести утра, потому что в шесть часов начиналась торговля. И так холодные и голодные стояли за хлебом, чтобы нам выставили талончики и отрубили хлеб по карточкам. Некоторые горожане съедали его сразу же, а мы честно делили этот хлеб. У нас в семье было заведено так: нужно разделить хлеб на три приема пищи и есть понемногу, растягивать.

Постепенно запасы еды закончились. Мама получила рабочую карточку – за хорошую службу ее повысили и перевели на другую должность. Однако положение наше не улучшилось, жить было по-прежнему тяжело. К тому же, карточка есть, но не всегда ее отоваривали. Иногда дома ни крошки, а нам говорят: «Нет, мы эти талоны ещё не берем, это вы рано ещё пришли, подождите». Мне надо было срочно искать работу, чтобы тоже получить рабочую карточку. Это было уже в октябре 1942 г, после самой страшной зимы. И тут мама узнает, что в отделении перевозки почты организуются курсы по сортировке корреспонденции. Эти курсы входили в стаж работы. Я подумала, что вот закончу обучение и пойду трудиться сортировщиком. Работала я чуть больше года: с осени 42-го по осень 43-го.

Все бы ничего, да надо сказать, я маленького роста, есть нечего, сил нет, а стенки на почте почти до потолка высотой и разделены на маленькие квадратики. Там было написано, например, «город в Сибири», «город на Алтае» или номер почтового вагона, который в какой-то промежуточной железнодорожной станции останавливается и разгружается. Сколько я их перебирала каждый день, уму непостижимо. Работать я старалась хорошо, даже перевыполняла норму. Каждый день ходила на работу от Лермонтовского проспекта вдоль почти всей Фонтанки на Лиговку, к дому № 42, мимо рынка, который, разумеется, не работал. Каждый день пять километров туда и обратно. Как-то иду, и внезапно начинается обстрел. Думаю: только бы не в руку и не в ногу попали, а сразу же, сразу же насмерть! Это ужасно – остаться калекой. Неизвестно, выживешь ли после этого, потому что сил просто нет.

Как нас спасал от голода дрожжевой суп

8 сентября 1941-го года. Вечер. Первый, довольно массированный налет на Ленинград. Мы тогда жили в бывшем доходном доме № 22 на Лермонтовском проспекте. Там была широкая лестница с поворотом, сбоку коморка, служебное помещение, там, вероятно, обитал дворник. Взяли мы мешки, сшитые из простой ткани, положили в них пару белья и документы, чтобы потом людям можно было узнать, кто ты и что ты. Спустились на лестницу, разложили узлы, легли. Ждем. Летит самолет. Слышим:

− ууууУУУ. БУХ!

− Где упало? Далеко? Близко? Нам повезло? Живы.

− ууууУУУ. БУХ!

− Лермонтовский разбит. От Балтийского вокзала большой проспект разбит. Фонтанку бомбят. На Фонтанке Египетский мост. По нему в 1905 году солдаты шли в ногу, раскачали. Говорят, он из-за этого рухнул, и его заменили временным, деревянным.

− ууууУУУ. БУХ!

− Попал в мост (во время блокады был поврежден только сфинкс. − Примеч. ред.).

Прозвучал сигнал отбоя. Мы вышли на улицу и увидели, что от Фонтанки до Садовой весь Лермонтовский усыпан стеклом. Ранее было распоряжение – все окна заклеить бумагой, чтобы сохранить их от налетов. Может, не все это сделали, может, не помогло, но все было в осколках. На фоне этой разрухи огромное зарево: горели Бадаевские склады. Немцы точно знали, по каким объектам бомбить. На углу Лермонтовского и Садовой находилась оборудованная под госпиталь школа – ее тоже потом разбомбили. Знали, где раненые лежат. А в Бадаевских складах что было? Продовольствие, сахар, мука, крупы. Почему всё хранили в одном месте? Никто не знает. В общем, город остался без продовольствия. Практически все запасы были сожжены.

В сентябре 41-го в школе напротив Никольской церкви, красивого собора на Крюковом канале, собрали всех подростков. Сказали нам так: «Дети, приходите в столовую». Прихожу, дают дрожжевой суп – это обычные дрожжи, разведенные в воде, посоленные, теплые. Учителя следили, чтобы мы сами все съедали. Дело в том, что многие дети приходили с баночками и складывали туда еду. Их спрашивали:

− Почему ты не ешь?

− А у меня мама умирает, − отвечал один.

− У меня сестра дома, ей плохо. Это я должен ей отнести, − говорил другой.

Уносить с собой пищу запрещали, потому что надо было поддержать совсем маленьких детей. Но вот кончился октябрь, и нас предупредили: «Больше, дети, не приходите, супа не будет».

Зима, как на грех, под 40 градусов

Немец очень аккуратный. Мы точно знаем, что в восемь часов вечера он начинает бомбежку. У нас в квартире осталось уже не так много людей: часть эвакуировалась, часть куда-то исчезла. Система квартир коридорная, стены крепкие, трехметровые, кирпич. Мы считали, что это более или менее укрывает от бомбежки. А чтобы не слышать, как бомбят, мы пилили наш большой платяной шкаф из орехового дерева. Я, как могла, помогала маме, несчастной, обессиленной. Потом жгли доски. Холодно, воды нет, света нет, водопровода нет, канализация не работает. Зима, как на грех, под 40 градусов. Надевали все, что можно: какие-то кофты, халаты, сверху ватники, пальто, всё это подпоясываем, чтобы не пропускать холод дальше. У кого валенки были – это, конечно, счастье. Питание ужасное. На большую кастрюлю шесть ложек пшена, соль – и вот это называлось супом. Вымачивали ремни, варили, потом пропускали через мясорубку. Получался студень. Студень еще ничего, если с горчицей. Самое неприятное – столярный клей. Полная гадость. Его тоже варили. Нос закрывали, рот открывали и ели.

Зима. 6 января 1942 года. Детям устроили елку. Большой зал, посреди него – красивая, нарядная елка. Только никто не танцует. Все стоят – кто кучкой, кто поодиночке, ждут, когда будут раздавать подарки. Подарки маленькие такие, в пакетиках. В них – конфеты, печенье. Вдруг пригласили в столовую: кисель есть. Для нас это праздник. Правда, никто не улыбается. Такое ощущение, что мы не дети, а взрослые люди. Все разговоры только о том, сколько у кого конфеток, кому чего положили. 

Победа! Долгожданная Победа!

После окончания суровой зимы обнаружилась такая страшная картина: многие люди не выжили, и их тела лежали в квартирах. Отряды ПВО, девушки-дружинники ходили по домам, убирали покойников. У нас, по-моему, пять человек лежало. Еще одна беда: грязный город. Колодцев не было, поэтому мы черпали воду из Фонтанки. Все нечистоты выливались прямо на улицу, так все и оставалось. По городу ползли слухи, что мы все погибнем – повсюду зараза. Было приказано: все, кто может держать лопату, метлу, лом, должны выйти на уборку города. Понемногу горожане начали очищать Ленинград. Потихоньку жизнь стала возрождаться, заработали бани. Нам дали талон на определенное число и час. Зрелище, честно говоря, страшное. Люди выглядели, как скелеты на уроке биологии: тоненькие ручки, тоненькие ножки, тазобедренный сустав, грудь ввалена. Можно было изучать строение человека. Понимаете, что это такое было? Но то, что мы пережили в ту зиму 41-42-го года, вселило в нас надежду: будет только лучше.

Мы стали чаще выходить на улицу, знакомиться с людьми, общаться. Узнавали, кто жив, кого уже нет. Заговорили даже, что школы будут работать, только не в самих школьных зданиях, а в бомбоубежищах. Позже там собирались дети с разных классов. Только с занятиями ничего не получилось, потому что никак не набрать было людей одного возраста и разделить их на классы.

Весной начали ходить трамваи. Осенью 42-го мы ездили работать на огороды, собирали морковку, турнепс, много чего. Это от школы было организовано: занятий осенью не было, и учителя ездили с нами работать. С собой ничего из собранных овощей брать не разрешалось. Но, конечно, кое-что, морковку, например, прихватывали. Помню, немка была, старушенция такая, преподавала немецкий язык. В перерыве она садилась на холм, доставала нож и чистила турнепс, строго и одновременно ласково приговаривая: «Подходи, держи, вот тебе кусок».

В ноябре 43-го правительство решило наградить людей, которые работали в блокаду и своим трудом оберегали город, обороняли его, тушили зажигалки. Пригласили и меня в райком, поздравили со всей торжественностью, наградили медалью «За оборону Ленинграда», пожелали дальнейших успехов. Знаменательное в моей жизни событие. Я к тому времени опять пошла учиться в школу.

А 27 января 1944 года состоялся первый праздник в Ленинграде – салют на Дворцовой площади. С Лермонтовского мы пошли на набережную у Зимнего дворца, там стояли батареи, там был салют. Народу много. Казалось, весь оставшийся в живых город здесь. Все радуются, обнимаются, целуются. Первый настоящий праздник. Победа! Долгожданная Победа!

Беседовали Мария Брызгалина и Елизавета Акимова