Мне было пять лет, когда началась война. Наша семья состояла из пяти человек: отец, мать, бабушка и я с сестренкой, которая на два года меня младше. Мой отец воевал. Он был младшим командиром роты пулеметчиков и бился где-то под Ленинградом. Осенью 1941 года отец был ранен, его лечили, а после он снова ушел на фронт. Из других родственников дядя Михаил, которого я смутно помню, пропал без вести. А брат моей матери был еще совсем молод. Спортсмен, лыжник, его сразу же отправили в истребительный батальон. Он не вернулся с фронта – тоже погиб. О своем блокадном детстве и о мифах осажденного города рассказывает профессор кафедры истории журналистики СПбГУ Геннадий Васильевич Жирков.

Отапливали дом всем, чем могли

Я родился в самом центре Ленинграда. Жили мы на улице, которая тогда называлась Дзержинская, сейчас она – Гороховая. Бабушка умерла в голодную зиму 1941 года. Этот эпизод врезался в мою детскую память. Мама, как обычно, ушла на работу до позднего вечера, а нас, детей, оставила дома с бабушкой. Та лежала на диване, а мы сидели рядом с ней и пытались согреться, прижимаясь друг к другу. Мы так и не узнали, в какой момент силы оставили ее, но вечером увидели, что сидели рядом с человеком, который ушел из жизни.

Самая суровая зима, которую мы пережили – это с 1941 на 1942 год. И в эту зиму, когда я уже стал смотреть на тот свет, мать, наконец, решилась уехать из Петербурга. Но возможности такой пока не представлялось, и нужно было пережить это страшное время. Трудность заключалась в том, что нам негде было брать воду. Вода из канала очень грязная. Я даже сейчас точно и не вспомню, откуда мы ее брали, но, скорее всего, это был снег. Отапливали дом всем, чем могли. Всем, что могло попасть под руку. Как правило, это были стулья, столы, любые вещи, которые горят и могут дать хоть немного тепла. У нас в квартире стояла буржуйка – кто-то ее сделал на предприятии, на котором до войны работал отец. Он у меня работал на Ворошиловском заводе тогда. И эта буржуйка нас спасла.

Животных никаких мы не держали, и никого мы не съели. В городе много всяких легенд ходит об этом. Тут просто нужно понимать, что сейчас от блокадников осталось очень немного тех, кто работал, семью содержал – кто действительно может что-то помнить. В основном все-таки живы дети блокады, которые, конечно, часто фантазируют. Я сталкивался с этим. Часто говорят, что, мол, мы ходили по улицам, и там валялись трупы. А когда спрашиваешь, сколько же вам было тогда лет, отвечают: «Четыре года». Ну что ты можешь запомнить в таком возрасте? Сможешь ли ты определить разницу между трупом и не трупом? Так что, тут очень много наносного.

Двигаться много нам было нельзя. Потому что движение – это трата энергии. Мы физически не могли бегать, прыгать. Конечно, мы во что-то играли. Игрушки у нас какое-то время были, но деревянные быстро пошли в печку. Но я не хочу сказать, что сожгли все, что имели. Насколько я помню, у нас стояла замечательная кровать, которая до сих пор хранится у меня на даче. Шкаф был, который мы при эвакуации из Петербурга отдали соседям. Благодаря им он и сохранился. Помню такую замечательную швейную машинку Зингер. Мы пытались отодрать от нее кусочки дерева на растопку, но не смогли – сделано хорошо, плотно.

Детство наше было довольно суровое

До глубины души меня поразил случай в семье наших соседей, связанный с нехваткой пропитания. Их было трое, все рослые, ростом около двух метров. Ну а что такое два метра? В армии такому парню положено две порции. А представьте блокаду! Отец был грузный, большой. Он ощущал, что объедает свою семью. Финал истории трагический. Отец семейства покончил с собой. Я это даже не мог представить тогда – человек ушел из жизни таким способом.

Нам, детям, хорошо запомнилось то, чем пришлось питаться. Мама ходила на толкучку – так назывался стихийный рынок. Предприимчивые люди были в любое время. И не только предприимчивые, но и мародеры. Они проявляли изобретательность, наладили разную продажу. Там даже продавали землю, которую собирали на сгоревших Бадаевских складах. Это была земля, смешанная с какими-то остатками сахара, муки – того, что горело на этих складах. Мать через мясорубку пропускала землю – не один раз, вероятно. Готовила из этого лепешки, которые мы ели. Был у нас отцовский ремень из настоящей кожи. Мы резали его на кусочки тоньше вермишели и варили. Проблема заключалась в том, что варить нужно очень долго, потому что это все-таки кожа – дубленая, крепкая. А поскольку зимой топить нужно постоянно, то мы в течение продолжительного времени варили что-то вроде похлебки из такого вот ремня. Еще у нас в семье использовался столярный клей органического происхождения. Из скудного набора продуктов еды варился бульон и туда крошился хлеб. Такую похлебку я ел и позже, в пионерском лагере. Да, детство наше было довольно суровое, но я, поскольку прожил уже довольно много, скажу так: суровые условия закаляют человека. Человек психологически и физически – очень стойкая организация. Ведь все-таки не так мало блокадников осталось сейчас в живых, а прошло уже целых 70 лет. Это люди, которым к 90 годам или за 90. Вот мне уже почти 80. А изобилие пищи не означает здоровье – такой можно сделать вывод из этих блокадных рассуждений.

Ехали с семьей в никуда

Поворотным моментом в блокадной жизни для нас стала эвакуация. Осень 1942 года. Еще ходили катера по Ладоге. Под диким обстрелом, потому что город еще находился в окружении. Я помню, как мы садились на катер. Моя мама была энергичной женщиной. Она везла с собой вместе с двумя детьми еще восемь тюков. Она понимала, что это барахло может пригодиться, что можно будет жить на это. Повезла с собой мама и ту самую машинка Зингер, которую она дома сняла со станка. Каким только образом она смогла это перенести? Может быть, ей и помогли, потому что она была такая активная и симпатичная. В то время люди думали не только о том, как самим выжить, но и помогали друг другу. И нас как-то загрузили на катер. Шло несколько лодок. Я запомнил, что снаряды при обстреле попали в судно, которое находилось перед нами, и в то, что сбоку от нас. А мы вот проскочили. Тут нам повезло, как говорится. Дальше посадили нас на поезд, состоящий из вагонов-теплушек. В них еще тогда перевозили скот. Там сделали нары, а согревались мы за счет того, что набивалось много народу. Дышать трудно, даже двери открывали специально. В дороге голодали. Люди бросались на все, что можно съесть. И кончалось это дизентерией и отравлением. Много пассажиров ушло из жизни.

Ехали с семьей в никуда, потому что ни знакомых, ни родственников у нас нигде не было. Мы ехали, пока не кончились рельсы, до последней остановки – города Бийска Алтайского края. Нас высадили, и затем приехали на подводах колхозники, которые повезли эвакуированных по деревням. Можно сказать, что я находился в тех местах, где жил и творил известный писатель Шукшин. Жили мы неплохо, поскольку мать шила на машинке (пригодилась-таки!), что-то переделывала, продавала, меняла. Подрабатывала. Благодаря этому она в деревне пользовалась неким авторитетом. Когда мы только приехали, в этой деревне бегали ребятишки вообще без штанов, потому что надеть совсем нечего. Зимой мчались без обуви от избы к избе. Сибиряки, алтайцы – народ закаленный, но все же мороз там вполне ощутимый.

Алтайский край очень далек от военных боевых действий, но мы, мальчишки, были погружены в боевые действия. Там же, впервые в жизни я увидел море подсолнухов, и мы вот в этих подсолнухах сражались. Из прочных стеблей делали винтовки, туда вставляли прутья, как штык, и война продолжалась. Но это уже другая война, понарошку. Это была замечательная жизнь после всего того, что мы пережили в Ленинграде. Где это видано, чтобы во время войны летом мать вдруг сказала: «Пойдемте собирать ягоды»? Мы брали ведра и ходили на сопки собирать землянику. Вот такие у меня впечатления от этого края. К сожалению, я туда никак не могу выбраться, а надо бы – посмотреть, что там сейчас.

Возвращение в Ленинград

Мы недолго пробыли на Алтае, потому что отца комиссовали из армии в 1943 году. Он дважды был ранен. У него нашли чахотку, фактически он был уже не жилец. Но он приехал к нам в Алтайский край, там немного подкормился и подышал нормальным воздухом, восстановился. И когда блокаду только сняли, семья сразу же засобиралась обратно. Отец, когда мы вернулись в Ленинград в 1944 году (у меня сохранились блокнот отца и там точно перечислены все даты – когда поехали, как в Москву приехали, как в Петербург), устроился на работу, но он все-таки не долечился, как следует. И в 1946 году его не стало. Я рос уже без отца.

Вернулись в родной город мы осенью, и сразу учиться меня отправить не могли – наша семья прибыла с опозданием. К тому же, у меня не было обуви. Я пошел в школу позже на один год. Когда закончилась война, мне исполнилось 10 лет. Жизнь осталась суровой в каких-то проявлениях, в эмоциях. Проблемы были материального плана. Это накладывало свой отпечаток, но в отношениях между людьми, к счастью, мало что изменилось. На улицах точно так же играли дети. Почти сразу же с 1946 года мы с сестрой ездили в пионерские лагеря. Там в нас воспитывали игровое и просветительское начало. Мы там великолепно отдыхали, но с едой по-прежнему было нелегко. Мы в глаза не видели сладостей. На углу Гороховой и Канала Грибоедова в небольшой толкучке тетки продавали жженый сахар и сделанные из него ириски. Вот это были первые сласти, которым детишки угощались. Дома мы сами делали себе игрушки. Рядом с нами жил очень хороший сосед – мужичок, инвалид войны. Он мне соорудил деревянную машину – грузовик. Все ребята мне завидовали. У сестренки каким-то образом сохранился медведь. По-моему, мы его возили с собой в эвакуацию и оттуда привезли. Большой такой медведь, синий почему-то, набитый внутри опилками. Кукол сами изобретали, играли.

Жили мы тогда в коммунальной квартире из шести комнат по 12-14 метров. Дом старый, описанный еще Гоголем в «Невском проспекте». Когда трамвай проходил мимо, дом слегка подпрыгивал. Мы жили на четвертом этаже. Он до сих пор не ремонтировался, так и стоит. Я иногда прохожу мимо, чтобы посмотреть, как он живет, все ли в порядке. Полемика в коммуналке, естественно, была, но и помогать друг другу было нормой. Я помню, что не мог сидеть на шее у мамы. После восьмого класса работал пионервожатым, а после девятого вкалывал грузчиком. Летом разгружали провизию, как раз на Бадаевских складах, уже заново отстроенных. Я отучился в школе, после армии поступил в институт, а на третьем курсе у меня родилась дочь, и появилась уже своя семья. Началась взрослая жизнь.

Беседовала Екатерина Бегетнева

Иллюстрации автора

Подписи к фото:

Рисунок 1. «Бабушка лежала на диване, а мы сидели рядом с ней…»

Рисунок 2. «Путь по Ладоге».

Рисунок 3. «На Алтае я впервые увидел море подсолнухов»