«Ну, сразу скажу, что Берлин я не брал и на передовой не был», − с этих слов началась наша встреча с Юрием Александровичем Мрачковским. Это действительно так: в 41-м году ему исполнилось только 11 лет. Он встретил войну, будучи курсантом военно-морского училища в Кронштадте. В городе, стоявшим между группой армий «Север» и Ленинградом, городе, который стойко держался под натиском немецкой авиации и пережил не одну массированную бомбардировку. Но, как бы ни старался противник, Кронштадт стоял и жил. Жил и Морской завод, на котором трудился мой собеседник.

 

Я не был на фронте, но знаю, как пули над ухом свистят…

− Когда началась война, вы находились в Кронштадте. Каким образом вы попали туда, ведь ваша семья в это время жила в Петродворце?

− Мой дядя был капитаном третьего ранга и служил в Кронштадте замполитом. Он устроил меня в военно-морское училище после четвертого класса. И потом сразу началась война, так что учиться нам почти не пришлось. Моя мать, младшие брат и сестра, дедушка − находились в Петергофе, попали в оккупацию и переселились в Волосовский район, поэтому до 44-го года я был с ними разлучен. До войны мои родители трудились на железной дороге проводниками на поездах дальнего следования. Война началась, и отца буквально через месяц забрали в армию. Среди проводников тогда отобрали группу самых энергичных ребят и подготовили как санитарных инструкторов. Потом организовали специальный состав, который возил раненых всю войну. Про санитарный поезд есть даже фильм под названием «На всю оставшуюся жизнь». Вот там у меня отец и служил.

− Совсем юным мальчишкой вы работали на Морском заводе. Что входило в ваши обязанности?

− Этот завод и сейчас существует, так и называется: Кронштадтский морской завод. Во время войны мы занимались ремонтом подводных лодок, катеров и других судов. Я работал комплектовщиком и браковщиком. Мы ремонтировали подводные лодки, торпедные катера. Вот разберут их, и я хожу с тремя баночками краски, вижу негодную деталь – отмечаю красным, годную – белым, подлежащую ремонту – желтым. И в то же время мне приходилось выписывать с центрального склада запасные части по дефектной ведомости. Вот этим я и занимался. Потом уже, под конец войны, мы стали практиковаться на учебных торпедных катерах.

− А когда для вас по-настоящему началась война?

− По-настоящему − в сентябре месяце, уже здесь, в Петергофе. Немцы заняли новый город, а старый взять не смогли – им мешали форты и укрепрайоны на Финском заливе, оставшиеся еще с царских времён. Красная Горка, например. Там и сейчас орудия стоят. Немцы были на Троицкой горе, а с нее Кронштадт и Ленинград видны как на ладони. Вот и шуровали оттуда, а дальше пройти не смогли.

Мама рассказывала, что в Петергофе тогда никто не знал, что немцы уже на Троицкой горе. А это всего в двух километрах от того дома, где мы жили. И вдруг начали разрываться снаряды, к ним заскочил один командир и сказал, чтобы уходили оттуда, ехали в Ораниенбаум или в Дом инвалидов, что в Старом Петергофе − там был хороший подвал. Ну а дедушка говорит: «Куда в Ораниенбаум!? К Ленинграду надо прижиматься! Ленинград не возьмут». Везде свистели пули, но к ночи семья до этого подвала добралась, а утром появились немцы и погнали их в оккупацию, в Волосовский район. Там они и провели годы блокады.

А ведь ни карточек, ничего не было! Хорошо, что там местные жители помогали, за их счет и дожили до весны 42-го года, а там уже начали сами сажать овощи. Своё появилось.

Кругом всё было оккупировано немецкими войсками. Хорошо ещё, что передовые части ушли к Ораниенбауму, к Ломоносову и в Петергоф, а в Волосовском районе остались только хозяйственные. Там немцы пахали на лошадях, заготавливали продукты для своих солдат, поэтому они не свирепствовали, как передовые части СС. Единственное, партизана одного поймали, так после этого целую деревню выселили и чуть не расстреляли: мол, как же так, в их деревне партизан оказался?

− Была ли возможность эвакуироваться?

− Эвакуировали тогда в основном заводы, предприятия и тех, кто там работал. Да и не все хотели уходить, никто же не знал, что вот-вот придут немцы. Люди верили, что Красная армия всех победит. Разве кто-то захочет бросать свои насиженные места и уходить бог весть куда?

 

Армады немецких самолетов шли на Кронштадт…

− Какой была жизнь в Кронштадте?

− Военный режим. Люди питались по карточкам, а нас кормили в военной столовой. Хоть и была блокада, как я помню, еды нам хватало. Но, конечно, никакой роскоши: хлеба – и того вдоволь не ели. Вот дадут тарелку супа и кусочек хлеба, а на второе – тоже кусочек хлеба. И всё.

Во время блокады нас всё время бомбили. Армады немецких самолетов шли на Кронштадт и, не долетая до острова, сбрасывали бомбы. Тут их встречал заградительный огонь с кораблей и из зенитных орудий на берегу. Если сейчас осушить Финский залив, там, наверное, не один десяток этих немецких самолетов лежит.

Заградительный огонь был сильный, так что немецкие летчики не могли сбрасывать бомбы точно в цель. Выли сирены, все прятались по подвалам, только бомбы всё равно попадали, и народ гиб. Гибли и моряки − на пирсе, на кораблях, хоть корабли и были покрашены под лес, под забор.

У острова тогда стояли знаменитые корабли: крейсеры «Октябрьская революция», «Аврора», линкор «Марат». Один немецкий летчик изловчился – бомба попала в линкор, прямо в корму, и половину кормы оторвало.

Все надеялись на победу. Левитан в радиоэфире все время передавал, где и какие бои идут, какой город наши освободили, где и сколько уничтожили танков, самолетов. Народ надеялся. Ленинград же не сдали – а какая там была голодовка! Люди понимали и верили, был силен патриотизм. Ну и, конечно, политработники в нужном направлении действовали, старались, чтобы в городе не началась паника. Но хорошего было мало.

− А как вообще вы относились к немецким захватчикам?

− К фашистам? Какое к ним может быть отношение? Их всех мы – молодежь − ненавидели. Как можно было напасть, не объявляя войны!? Как можно было расстреливать и отправлять в концлагеря мирных жителей, детей!? Какое может быть после этого к ним отношение? Как к зверюгам самым опасным. Потом, конечно, мнение к германскому народу в какой-то степени поменялось, потому что и среди немцев многие не поддерживали Гитлера. Но ведь у него были сторонники по всей Европе: в Италии, в Испании – все они были в одной коалиции. Фашизм есть фашизм − вот такое отношение.

 

…Разорвано кольцо,

И в огненной метели

Они в те дни лицо

Победы

Разглядели

(В. Кузнецов)

 

Лицо Победы

− Что происходило в городе при прорыве блокады?

− Помню, наступление Ленинградского фронта было со стороны Ораниенбаума. В бой шли в основном моряки. Они прорвали оборону в районе Гостилиц. С другой стороны находился Волховский фронт, который прорвал блокаду в районе Колпино и соединился с Ленинградским фронтом. Я был в Кронштадте. Нас всех собрали, и замполит объявил, что фашизм разбит, Берлин пал. Мы ликовали! Ликовали! Помню, нам даже выдали усиленный паек, коробки конфет, домой отпустили. А курсанты у нас были отовсюду, многие приехали из других городов. Они заранее уезжали по увольнительным. Я тогда собрал всё, что мог, и домой целый вещевой мешок повёз – у меня же маленькие брат и сестра.

Блокада была прорвана, и народ начал потихоньку в себя приходить. Все радовались, кричали: «Ура!» Безусловно, все воспрянули духом. Нам в 44-м году выдали новенькую парадную форму, и в честь снятия блокады Ленинграда у нас был парад на Якорной площади, где стоит Морской собор. Но, конечно, это дорого стоило. Сколько катеров и кораблей погибло, пока немцы бомбили Кронштадт! На севере были финны, но те по острову почти не стреляли. Зато немцы шуровали вовсю, била авиация и дальнобойные орудия, которые находились здесь, у Ропшинских высот, где был удобный плацдарм.

В городе всё было по-прежнему по карточкам, но уже, конечно, не такой мизер. Придешь и по карточкам можешь отовариться. Хлеба давали не кусочками, а буханками. Я уже не помню, какая была норма, но более ли менее хватало. Помню, придешь в мясной отдел, а там бутафория лежит – постоишь, посмотришь, оближешься и пойдешь дальше. Дефицит еще сохранялся, но хлеб и крупы были. А потом уже совхозы заработали, свои овощи появились. Кто-то вёл домашнее хозяйство. Сразу после войны, после этой голодухи, мы жили на окраине Старого Петергофа. Мама тогда купила тёлку, вырастила её, потом купила поросёнка, завела кур. Это было уже в 45-46-х годах.

− До сих пор в Ленобласти находят и обезвреживают боевые снаряды периода Великой Отечественной войны, а ведь прошло уже 70 лет! Это означает, что практически вся территория была заминирована. Вы помогали саперным бригадам. Как происходили эти саперные операции, сопряженные с риском для жизни?

− Действительно, после войны всё вокруг осталось заминировано. Основные части еще были на фронте, в Германии, а нас, молодежь, отправили разминировать территорию. Разминированием занимались более опытные специалисты, минёрами тогда служили женщины, а мы выступали в качестве помощников. Был у нас штык-шомпол: идешь, тыкаешь в землю, где нащупаешь – ставишь красный флажок. Один раз я взял запал, не так повернул, и он взорвался у меня в руке. Вот и лишился почти всей кисти, стал инвалидом как участник войны.

− Как ранение изменило вашу жизнь?

− Ну, седина появилась преждевременно, да руку покалечил. Досталось, конечно, много, да и не только мне одному. Некоторые еще больше пострадали. Только зачем? Человечество давно шагнуло в цивилизованный мир! И зачем эти войны!? Животных запрещают убивать, а тут человек человека уничтожал. После войны служить мне не пришлось. Пошел учиться, окончил автомобильный техникум. Работал главным механиком и начальником автоколонны на автопредприятии, потом заочно окончил машиностроительный факультет Ленинградского инженерно-строительного института, стал работать главным инженером на предприятии. А в 91-м году его расформировали, и я перешел работать главным механиком в управление по эксплуатации зданий и сооружений при Петродворцовом учебно-научном комплексе.

− Что для вас лично означает 9-е мая?

− Это самый главный праздник моей жизни, как и у многих. Девятое мая ни с чем не сравнишь. До того дня весь Советский Союз жил, низко наклонив голову перед немецкими оккупантами. Ничего не могли, никакого порядка не было. Это день, когда люди, будто воскресли.

Давид Арустамов