Закрыть

Меню

Там, где война, места нет любви?

О любви на войне говорить как-то не принято. Счастье едва ли возможно, когда вокруг страх, боль, голод, когда гибнут люди. Каждый знал и понимал, что у любви на фронте нет сегодня и завтра, а только сейчас! В любой момент любимый человек мог погибнуть от вражеской пули в бою. О преданности и чувствах, прошедших войну, нашим корреспондентам рассказала Ида Израилевна Пружан.

 

Предчувствие войны

Когда началась война, мне было всего 20 лет. Весной 41-го я только окончила второй курс медицинского университета, а уже летом вместе с другими девочками начала трудиться в госпитале. Нам пришлось ставить койки, нумеровать и мыть палаты, ухаживать за бесконечным потоком раненых, которых привозили с фронта.

Хорошо помню, что войну мы встретили в выходной день. В шесть утра затрубило радио: «Началась война между Германией и СССР…» Вы и сами наверняка слышали эту запись – теперь ее часто используют в фильмах о тех страшных событиях. Вообще в то время мы не сомневались, что скоро начнется война. Ее начало было предсказуемо. Мы это точно чувствовали и даже песню пели: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к победе готовы!» Но были ли на самом деле мы готовы к тому, чтобы воевать целых четыре года? Готовы были морально, а вот физически, материально − конечно же, нет.

 

Его привезли ко мне в первый год войны

Тогда, в больнице, я и познакомилась со своим будущим мужем. С фронта привозили раненых. Их было огромное количество. Многим солдатам не хватало места, поэтому их размещали даже на лестницах и балконах. Все вновь прибывшие раненые сначала проходили «сортировку» у профессора. Он делал осмотр и выносил вердикт: «Перевязать! Отложить! Подождать!» В одной из таких партий и оказался мой Григорий.

При очередном поступлении людей, я, как полагалось, поочередно стала обходить своих пациентов. Остановилась у одного. Стою, про себя твержу, что именно должна доложить профессору. Пытаюсь запомнить все мелкие подробности состояния больного. В этот момент молодой человек пришел в себя и решил посмотреть, кто же возле него стоит. Он открыл глаза и больше их уже не закрывал. Парень был воодушевлен, а я вот стояла мрачная: из нас двоих я лучше понимала, в каком критическом он состоянии.

Пациент смотрел на меня, смотрел и вдруг обратился: «Вы, говорит, простите, что я без галстука». Думаю, какой интеллигентный нашелся! А сама набралась смелости и в ответ ему: «Да, но вы еще и без брюк». Он от меня такого, конечно, никак не ожидал. Я его тогда успокоила, что здесь тут все такие. Больше в тот день у нас с ним встреч не было. А когда я его рассмотрела поближе, оказался он не таким уж молодым человеком. Григорий Михайлович был на десять лет старше меня. К тому же, можете себе представить, как он мог выглядеть после ранения. Но мне эти детали были безразличны.

 

«Мне ничего не надо, только на вас посмотреть»

Чтобы со мной связаться, он придумал такой прием. Увидел, что ко мне часто подходила старшая сестра, нашел ее и сказал: «Нина Львовна, вот эта медсестра очень мне понравилась. Пускай она зайдет как-нибудь ко мне в палату». Представляете? Тон-то какой! Сказать в мой адрес: «Пускай зайдет»! Моя коллега, милая женщина, пообещала мне всё передать и забыла. Он за это на нее очень обиделся, но руки не опустил и попросил еще раз. Нина Львовна извинилась и пообещала сдержать слово. Так или иначе, наше свидание состоялось. Я пришла к нему, поздоровалась, говорю: «Может, вам что-нибудь нужно?» А он мне с улыбкой: «Мне ничего не надо, только на вас посмотреть». Так мы начали общаться и обмениваться записками. Долго находиться в больнице он не мог: нужно было освобождать места другим раненым. В городе быстро организовали военный госпиталь. Моего старшего офицера перевели из стационара туда. Ему по званию не нужно было просить пропуск, чтобы выйти в город. Он начал назначать мне свидания.

 

Посылка, сохранившая нам жизнь

К 42-му году Григория перевели на Волховский фронт. Я продолжала работать в больнице. Раненые помогали, чем могли: разбирали деревянные дома, пилили, развозили дрова по клиникам, чтобы топить больницу и кухню. В Ленинграде началось самое голодное время. Пайка черного хлеба равнялась 125 граммам, а белого вообще не давали. В городе осталось много жителей, которые не попали в эвакуацию. Некоторым ленинградцам на работе вместо денег давали дополнительный паек и белый хлеб. Мы эту еду у них скупали. Были и жуткие истории. Например, я знала своих однокурсниц, которым приходилось поступаться своей честью ради спасения от голодной смерти. А что поделать?

Зимой 42-го стоял такой голод, что никакие пайки не спасали. Есть было совершенно нечего. Бабушка на рынке меняла вещи на овсяную крупу, а из овсянки варила суп. Я из столовой старалась приносить чечевичную кашу. Ели тогда даже марципановые игрушки. Старые, покрытые пылью игрушки. Мы их подогревали, чистили ножом и ели. Но все равно прокормить семью из троих человек это не могло. В тот момент у меня появилась мысль, что в этой жизни мне их не удержать. Нужно было что-то делать. Несколько раз я записывалась на эвакуацию в институте, но каждый раз получалось, что кто-то в нашей семье заболевал. А уезжать, бросая кого-то одного умирать в Ленинграде, мы не собирались.

Тогда-то мой будущий муж и прислал нам посылку. За ней надо было идти особым маршрутом с 8-й Советской улицы на Коломенскую. За посылку могли ведь тогда и убить.

Чтобы как-то обезопасить нам дорогу, мама придумала хитрость: взяла санки и наказала укутать посылку белыми простынями, как закрывали покойных. Однако и сами санки везти было опасно. Были они не у всех, а ценность представляли большую: на санках возили дрова, воду с Невы и тела погибших от голода и холода людей.

Мама отправила нас рано утром, а пришли мы поздно вечером. Все это время мы везли посылку. Весь день в дороге, с тяжестью, по холоду. Мама страшно испугалась за нас тогда, ведь мы могли и не вернуться. У мамы не было сил встать с кровати, и она попросила нас выгрузить содержимое посылки на постель. В коробке оказались сухари большущие, солдатские, крупа, готовая каша, какао, сахар, мед, варенье. Это все − посылки, которые присылали с Дальнего Востока военным.

К нам в тот момент как назло пришли все наши друзья. Конечно, они ничего не знали о посылке, но не накормить их мы не могли. Так она спасла жизнь не только нам, но и другим людям. Несмотря на то, что это была единственная посылка за всю войну, ее оказалось достаточно, чтобы не умереть. Помогать старались и соседи с родственниками. Однажды кто-то принес клей, и из него какое-то время варили студень.

 

Дорога из Ленинграда

А потом я пошла к начальству и сказала, что оставаться в Ленинграде моей семье больше невозможно. Меня выслушали и согласились помочь. Когда мы ехали в поезде, обнаружили под скамейками куски сливочного масла. Как только пересекли границу, я сразу подошла к проводнице и попросила хлеба по карточкам. «Ну, успеете еще», − ответила она нам. «Что это значит? − запротестовала я. − Мы ведь голодные!» Тогда пришлось признаться ей, что мы нашли в поезде сливочное масло. Утащить его мы бы всё равно не смогли.

Как добрались до Горького, сразу попросили проводницу отдать нам документы и поспешили уйти. Я пошла на речной вокзал и рассказала администрации всю нашу историю. Нам дали две каюты: одну для нас с братом, одну − для мамы. Тогда на пароходах кормили завтраком, обедом и ужином. Мы выспались, отдохнули и доехали до Рыбинска. Туда же было эвакуировано танковое училище, где работала моя тетя. Она нас и встретила.

Восьмилетний брат пошел работать в Рыбинске на катерозавод, а мама устроилась бухгалтером. В благодарность за честную работу ей помогали: иногда давали кусок мяса или звали с собой по капусту.

А я все с тоской вспоминала своего старшего офицера. Подумать только, я ведь его совсем не знала, но понимала, что нас связывают серьезные чувства. Его проникновенными письмами мы зачитывались. На работе все считали, что лучше моего Григория быть не может. Потом решила, что нельзя упускать такого хорошего человека, и поехала к нему на фронт.

 

− Я не думала, что только про меня будут вопросы.

− Не хочется о себе рассказывать?

− Отчего же, хочется. Слушать просто больше никто не хочет.

 

Рай в шалаше

На следующий день после моего приезда мой будущий муж пошел к начальству и доложил, что дом, который он приготовил для меня, не подходит. Дело в том, что меня там измучили клопы. От них просто не было спасения. Григорию разрешили взять меня к себе: отвели нам в общей части отдельный уголок. Это может и хорошо, что в постели клопов теперь не было. Но оставаться одной мне там было страшно − повсюду мужчины. Потом меня определили в санитарный блок. Я стала жить одна в другой деревне в отдельном домике.

После мне дали должность в библиотеке, а муж нашел нам новое жилье. Вместе с друзьями начали обустраивать наш будущий дом. Домом называю то жилище не случайно, потому что для нас это место действительно стало домом, нашим «мирком». Там постоянно были гости, мы принимали друзей. Каждый приносил что-нибудь с собой, помогал. Там мы жили до конца войны. Там же друзья организовали и нашу свадьбу.

 

Возвращение в Ленинград

Конца войны ждали несказанно. Мы просто верили в победу нашей страны и считали дни до возвращения в оставленный город. По возвращению в Ленинград было одновременно грустно и жутко смотреть на город, в котором некогда ты провел свое детство и который теперь был так беспощадно разрушен. Многим людям уже некуда было возвращаться, настолько серьезен был масштаб нанесенного ущерба их бывшему жилью. В этой квартире, в которой я живу до сих пор, пришлось заделывать огромную дыру в потолке, оставленную каким-то снарядом.

Жизнь начала налаживаться. Родственники потихоньку возвращались в Ленинград, а я устроилась работать в университет, где через несколько лет успешно защитила диссертацию. Мы продолжали жить.

Беседовали Татьяна Валенко и Юлия Баранова

Уважаемые универсанты! Если вы заметили неточность в опубликованных сведениях, просим Вас присылать информацию на электронный адрес pro@spbu.ru