Закрыть

Меню

Усьяров Олег Георгиевич. Люди разные были, и в блокаду были разные люди

«Я учился до 35 лет, я бы с удовольствием еще поучился. Мне интересно было учиться. Я бы учился еще дальше, но для меня стал вопрос: либо я должен защитить докторскую, либо я буду дальше учиться до ста лет»,- говорит мне Усьяров Олег Георгиевич, профессор кафедры коллоидной химии Санкт-Петербургского государственного университета, как только во время беседы мы касаемся темы образования. Вчера он ездил в Москву, чтобы вместе с другими членами созванной комиссии решать, кто достоин получения одного из известных грантов, сегодня принимает экзамен у своих студентов в Петергофе, а сам живет с женой в уютной квартире на северном краю города: за их домом – только лес-заказник. Перед ним – стопка старинных фотографий в потрепанных альбомах и письма отца с фронта, рядом – чашка приготовленного вручную ароматного кофе («еще работы много!»)
Олег Георгиевич пролистывает письма отца, отправленные с фронта, и улыбается той самой «улыбкой со слезами на глазах», прямо как в песне.

«Вот,- говорит,- это интересное письмо. 8 сентября 41 года, в начало блокады. Он даже не знал».

- Олег Георгиевич, вам было два года, когда началась война. Вы помните что-то о том времени?

- Я никак не могу оценить, как тогда воспринимал войну. Вспомните себя в два года. У меня остались какие-то впечатления о войне, и это несколько ярких очень событий. Ярких именно с точки зрения ребенка лет четырех-пяти. Но не более того. Думаю, нужно сначала сказать о родителях. Мой отец, Усьяров Георгий Иванович, 1898 года рождения, прошел гражданскую войну, годы безработицы, в 1937 году поступил учиться в инженерно-экономический институт. По иронии судьбы его дипломная работа должна была защищаться 25 июля 41 года. Мама, 1902 года, закончила санитарно-гигиеническую Академию, Ленинградский медицинский институт и работала в восьмой врачебной части на Навалочной. Каждый раз, проезжая мимо этого дома, я всегда вспоминаю о войне и о том, как здесь когда-то бывал. Еще с нами вместе жила мама моего отца. Она уже похоронила к тому моменту почти всех детей своих. У нее было восемь, осталось из восьми только двое. И еще у меня брат был старший, 36го года рождения. Вот в таком составе для нашей семьи началась война. 

 

- Значит, война для вас началась в Ленинграде, не в эвакуации?

- Когда началась война, отец выкопал землянку на участке, куда мы первое время прятались от бомбежек. Они были довольно жестокие, и эта жестокость была связана с присутствием рядом Комендантского аэродрома, который прикрывал подступы к городу с северных направлений, и немцы его, конечно, хотели уничтожить во что бы то ни стало. Наш дом находился, будем говорить, в километре-полутора от взлетно-посадочной полосы. Мама пыталась эвакуировать нас, вернее, отвезти к бабушке в Ростов Великий, но немцы уже были под Москвой, это было близко, и бабушка сказала: «Юля, ты вези куда угодно детей, в эвакуацию». Ее сестры ехали как раз в эвакуацию в Уфу и в Челябинск, и мой старший брат уехал туда, а мы с мамой в конце августа 41 года вернулись в Ленинград.

- И как переживали начало блокады?

- Ловушка захлопнулась 8 сентября. Начало блокады. Мама, конечно, разрывалась: здесь, в Коломягах, остались я и ее свекровь, а работа находилась ровно на другой стороне города. И транспорт не ходит. А она майор медицинской службы. Она должна была идти. Такие обстоятельства заставляют людей сплотиться в очень маленькие коллективы, которые позволяют им выжить. Вот такой коллектив как раз возник у моей мамы: ее санитарка, которая стала мне фактически второй мамой, Анна Петровна, и бабушка наша. Я думаю, что вторая моя мама, она даже со мной больше возилась, чем моя родная мама. Она была масенькая, низенькая женщина, как она меня здорового карапуза таскала! А таскать-то приходилось. И нельзя бросить на бабушку, которой под 80 лет. И тетя Аня много нам помогала. Но иногда меня было не с кем оставить. Анны Петровны не было. Мама должна на работе быть. И мама меня брала с собой. 

- Но ведь восьмая военная часть находилась совсем близко к линии фронта!

- До линии фронта от маминой работы было 8 километров. Колпино. Их обстреливали довольно часто. Я не помню этого сам, но я знаю, что это было: что спускались в подвал, когда бомбежка. До сих пор ВЧ8 находится в том здании. Какой пост мама занимала, начальница – не начальница, мне трудно сказать. Я знаю, что она была врачом, а больше ничего не знаю. Меня, конечно, тоже куда-то прятали, в подвал. А потом, когда давали отбой воздушной тревоги, меня выпускали, и я бегал и собирал осколки. Они теплые были, но какие-то бесформенные, непонятные. Это потом я понял, что это чугун, сталь взрывается. Большие были, мне в руку едва входили. Но они теплые! Меня это вообще заворожило. Как это так! Это был примерно май месяц. 

- И в это время вы были совсем еще маленьким мальчиком. Артиллерийские обстрела, раненые вокруг. Вам что, совсем страшно не было?

- Ребенок, у него совершенно другое восприятие. Потом, даже когда возле нашего дома было прямое попадание в почту (от нашего дома – примерно 100 метров), я не помню, когда она взорвалась, и не слышал ничего.  В ста метрах – это тебя может из кровати выбросить, но я не помню. 

- Обстрелы видели. А самолеты? Бомбежки?

- Помню, это было поздней осенью. Помню отчетливо довольно: было темно и не было снега. Был объявлен сигнал воздушной тревоги. До этого у нас отняли приемник, а мы обязаны были держать включенными вот такие репродукторы (Олег Георгиевич складывает руки и показывает, какого размера были репродукторы), черные. Они были всегда включены, и поэтому, ну, мне не передать это завывание воздушной тревоги. И вот мы выскочили из дома и побежали вот в ту землянку. Причем я посмотрел на небо, и там в лучах прожекторов вот эти пойманные самолеты. Как на картинке буквально. А мы бежали. Почему-то не бомбили. Не было бомб, потому что я б запомнил, что земля трясется и вообще все. Не было бомб, но сбегали. Но чтобы мы часто туда бегали, не помню. Потом уже все привыкли к тому, что бомбят, к тому, что по несколько раз на дню объявляют тревоги, но меня это не касалось, я не понимал этого всего. 

- Получается, в городе вы остались с матерью. Отца сразу в армию призвали?

- Отца призвали в первый же день войны.

- А где он служил? Какие рубежи прошел?

- Тогда, в самом начале, он выдвинулся со своей дивизией на южный фланг Лужского рубежа. Немцы не смогли в июле взять Лужский рубеж, вынуждены были остановиться, и они так и не смогли его взять, форсировать Лугу, но потом они обошли, вот обошли как раз с юга, под Новгородом. В августе дивизия отца попала в окружение. Командир собрал их и сказал: выйти всем не удастся, выходите поодиночке или группами небольшими. Комиссар обернул знамя дивизии вокруг себя, переоделся в солдатскую форму и вышел. Вышел он довольно быстро: через 10 дней уже был в Ленинграде.  Отец с несколькими офицерами и примкнувшими рядовыми (группа была человек 8-12) шли по ночам, ползли на брюхе. Из-под Новгорода. 180 километров. Потому что немцы шли по большим дорогам. Им нужно было эти дороги пересекать. Пересекать можно было только ночью. Они вышли за 2 недели. Все вышли. В Пушкин. То, что комиссар вынес знамя, наверное, спасло отцу жизнь, да и не только ему, а и многим другим, потому что в ином случае часть расформировывали, а весь офицерский состав – в штрафные батальоны. Вот такой был порядок. Ну а их дивизия сохранилась. 

- Наверное, тяжело было воспринимать все это: его службу, тяжелый переход, вероятность оказаться в штрафбате… О чем вы узнавали из его писем?

- Конечно, то, что отец был на ленинградском фронте, - это было очень… (несколько секунд заминки) Я знаю, что отец от пайка своего что-то откладывал, каким-то образом сюда передавал. Писал вот письма. У него каждое письмо почти пронумеровано, число обязательно стоит. Вот это, например, от 12 февраля (читает письмо: «Добрый день, мои дорогие! Приветствую вас с далеких мест Ленинградской области…», и показывает мне печать: «просмотрено военной цензурой»). Он ведь писать мог только такое: не резвится ли сынок, как твои хозяйственные дела, где-то в Ленинградской области. Он часто писал, но я думаю: а что он мог вообще тогда написать? 

- Но вы же все-таки оказались на линии фронта, вместе с матерью.

- Мама у меня была очень настойчивая, властная женщина, могла пойти к начальнику, взять пропуск на фронт. Не каждый мог такое придумать. А дивизию отца тогда только отвели с невского пятачка. За две недели боев в дивизии две третьих состава не стало. А в дивизии – 10 тысяч человек. Или 12 тысяч. Посчитай, потери были какие. И отвели дивизию в Колтуши, где Павлов со своими собачками работал. И вот мама получила пропуск к отцу, и мы с ней поехали к нему. Вот это у меня, наверное, на всю жизнь сохранилось. Это никто мне не рассказывал, это я сам помню очень хорошо. Штаб-то у них был совершенно без всякой маскировки, без ничего. Его, правда, и штабом не назовешь: баня, но так, срубленная хорошо, свеженько. Вход и просто комната, больше ничего там не было. Стол, из досок срубленный, тренога стоит? Стоит. Вместо стульев – чурбаны березовые. Когда я приехал с мамой (а мы с отцом похожи очень), его штабные: «О, майор Усьяров идет!» И нас посадили за стол. Щи были из свежей капусты, с настоящим мясом. Я вкус этих щей запомнил на всю жизнь. Но я еще запомнил потому, что ноги-то мои не касались табуретки, те были сделаны под здоровых мужиков, а не под сопляков. И я упал, вместе со щами. Они засмеялись, налили мне новые. Но я очень хорошо это помню. Это был, наверное, 43 год, тоже май, зелени не помню, а грязь помню, серость. Приехал тогда с полным карманом гильз. А для мальчишки гильзы тогда – это был богатым человеком. Вот это я помню. А когда отца перевели на карельский фронт, его вот в этом же 43 году ранило. 

- Что именно тогда произошло?

- Он ехал на полуторке, где-то рядом упал снаряд, и ему осколок вошел под лопатку. Я бы сказал так: тяжелое, но без последствий для жизни. Но он все-таки майор, и его поместили в свердловскую больницу. Она тогда обслуживала обком партии. Туда почему-то не пускали, и мама меня поднимала отцу, чтобы он поцеловал, погладил. Ну, как он целовал и гладил, не помню, а вот сирень цветущую и отца, выглядывающего из палаты, помню. После выздоровления, ему дали отпуск, месячный. Был первый ученый совет в экономическом институте, и он защитил ту самую свою дипломную работу. Но вообще-то нашу семью спасла, наверное, коза Роза.

Но вообще-то нашу семью спасла, наверное, коза Роза.

- Коза? В смысле, коза обыкновенная из семейства парнокопытных?

- Именно. В городе сложилось катастрофическое положение не только из-за нехватки продуктов, но и из-за того, что не хватало топлива. Мы жили в частном доме. Был участок земли, довольно большой, на котором в довоенные годы выращивались овощи для своего, внутреннего потребления. И так как не было молока, зато было двое детей, то приобрели козу, которая находила себе там превосходное пропитание. Козу назвали Розой. Ну, как всегда: поросенка называют Борей, а козу – Розой. И когда встала проблема с топливом, руководство города приняло решение о сносе деревянных домов на дрова. В этот список попал наш дом. При этом нам предоставлялось любое жилье, какое мы хотим, и столько комнат, сколько мы хотим. Но нам комнат было не надо. Потому что мы одну комнату из пяти, которые были, с трудом отапливали. Мы набивались в комнату все вместе. Но наряду с этим постановлением было принято другое: о том, чтобы скот, который находился у местных жителей, было запрещено забивать. Очевидно, это было сделано для нужд армии. А козу держать в городе невозможно, поэтому наш дом исключили из этого списка, а коза заслужила очень долгую жизнь. Даже когда та перестала давать молоко, мамы рука не поднималась убить ее.

- И часто с людьми вашего поколения случались такие невероятные истории? Как думаете, какой отпечаток война оставила на тех, кто ее смог пережить?

- Конечно, война оставила громадный след на всех, кто вообще пережил это. Просто разный след. Лет через двадцать после войны мы выезжали из дома, в котором ее пережили. Когда в частном доме, все выбрасывается либо в сарай, либо на чердак. И вот я знал, что там может быть много интересных вещей, и поднялся на чердак, куда мама уже подняться не могла. И стал последовательно разбирать все, что туда выкидывали. Наткнулся на сундук, старинный сундук, красиво окованный. Вы никогда не подумаете, что я там нашел (а это был 72-73 год): мешок с бобами, тушенка, сгущенное молоко, соль. Она уже и не помнила, что это складывала. Но это сдвиг уже, сдвиг из-за того, что люди могли пережить.

- Это у взрослых. Помню, как у Яна Бруштейна: «А бабушка сушила сухари. И понимала, что сушить не надо. Но за ее спиной была блокада». А на детях? Как война отразилась на ваших сверстниках?

- Вы ведь понимаете, я до 5 лет ребенка в глаза не видел? Я не знал вообще, что они существуют. Я был только с тетей Аней и бабушкой, а детей вокруг меня не было. А вы представляете, что такое ребенок, который не знает других детей и не общается с ними. Он дебилом вырастает. А если не дебилом, то с колоссальным комплексом общения. И все мои ровесники, все, с кем вместе учился - все они этот комплекс имели. Как будто они со Смольного монастыря были. А, понимаете, для ученого это очень важно: выйти, ничего не бояться, с трибуны выступать, говорить. Ты должен быть с залом. А если зажат ты? А почему ты зажат? Ты не умеешь налаживать связи в маленьком коллективе, начиная с детских времен. Вот это, конечно, одно из самых отрицательных последствий войны и блокады.

- Звучит так, словно для детей войны влиться в коллектив, научиться общению было почти невозможной задачей. Но ведь вы сами с этим успешно справились. Так почему?..

- Блокадные годы - это блокадные, а и послеблокадные годы были нелегкие. Очень нелегкие (Олег Георгиевич тяжело вздыхает). И я скажу, с 5-6 лет мы уже помогали взрослым: на участке, по дому. И бесхозные были дети. До 52-53 года ведь работали ненормированный рабочий день. Родители уходили, когда я еще спал, вечером оставляли нам с братом батон и бутылки кефира. Вот это наша была еда на целый день. Мы ждали, когда они придут. Приходили они тоже часов в 7-8. Да что нас уже учить! Вы не представляете, как ходили в школу! Нас растили в спартанских очень условиях. В 46 году положение было такое, что даже карточки не могли отоваривать. Мы стояли ночами, обнявшись друг с другом, цепь живая, чтобы никто не залез мимо. Врывались в магазин, чтобы что-нибудь купить. Что-нибудь. А случалось и так, что купить было нечего. 

Мы стояли ночами, обнявшись друг с другом, цепь живая, чтобы никто не залез мимо.

- Да, поколение детей войны и поколение ее прошедших взрослых сильно отличаются от поколения современного!

- Наше поколение - все мы немного жилистые. Если надо, мы гору свернем. Целеустремленность и обязательность. И, самое главное, мы приучены работать. В этой связи я так скажу: перед смертью отца (в 79 году) мы с ним обсуждали проблемы жизни, он говорил: ты знаешь, я смотрю на ваше поколение, вы все больше и больше превращаетесь в общество потребителей. А это были  люди, которые на своем горбу вынесли эту тяжелейшую войну. Мне трудно представить, как бы я смог выжить в той обстановке, с теми же карточками, без помощи родителей. Того же отца. Сахар, тушенку он не доедал, а складывал, чтобы отправить своим. Это волевые были люди. Честные. Вот эти качества они привили нам. Вот что оставила блокада. Оставила больное здоровье. Хотя вот я, например, не согласен с тем, что имею удостоверение ветерана. Ну не могу я быть ветераном! Под стол еще не ходил. Хотя считаю, что такие люди достойны каких-то отличий, небольших знаков за их родителей. За то, что они помогли им пережить войну. Их здоровью тогда был нанесен жесточайший ущерб, именно поэтому сегодня они «пачками» умирают. И когда сейчас эти события отмечают, я всегда думаю о родителях, ведь только благодаря им я смог выжить, осуществить свою цель в жизни. И я бы так сказал: жизнь удалась. Для того, чтобы я мог так сказать, необходимо было то, что они сделали. И когда мы отмечаем за столом – первый тост за родителей. Не за победу, хотя она нужна, важна, но ведь даже поднимать тост я могу только благодаря им.

И когда мы отмечаем за столом – первый тост за родителей. Не за победу, хотя она нужна, важна, но ведь даже поднимать тост я могу только благодаря им.

Беседовала Виктория Фоменко

Уважаемые универсанты! Если вы заметили неточность в опубликованных сведениях, просим Вас присылать информацию на электронный адрес pro@spbu.ru