Мария Кирилловна Хрипун о трагедиях и маленьких радостях блокадного детства
Мария Кирилловна Хрипун закончила Химический факультет Ленинградского государственного университета им. А.А. Жданова в 1962 году. С тех пор вся ее научная и педагогическая деятельность связана с Ленинградским (Санкт-Петербургским) государственным университетом. Здесь она прошла все ступени карьеры университетского ученого и преподавателя, защитив в 1994 г. докторскую диссертацию. Мария Кирилловна - одна из основоположников теории строения концентрированных растворов и создатель концепции микрогетерогенности водных растворов, а также талантливый преподаватель (неоднократно являлась лауреатом различных премий «За педагогическое мастерство»). Студенты обожают Марию Кирилловну, называют ее лучшим семинаристом и лектором одновременно.
Нам удалось поговорить с Марией Кирилловной о блокадном Ленинграде, в котором прошло ее ранее детство, послевоенном времени и современности.
- Когда Молотов объявил о победе Советского союза... Получается, Вам было семь лет? Вы помните этот день?
- Конечно. Тот день я помню точно. Мы очень сильно испугались, когда салют начался: решили, что снова бомбежка. Все были в ужасе! Народ уже совсем ничего не ждал, совсем ничего. Но оказалось, что блокаду сняли и мы победили. Все помчались на улицу, мама со мной. Кто-то меня забрал на руки (какие-то военные) и куда-то понесли. Меня там таскали везде, мама потом еле меня нашла.
- Вы тогда осознали, что произошло?
- К тому времени и в том возрасте я уже все понимала.
- Что вы помните о блокадном времени? Вашей семье пришлось тяжело?
- Семье досталось много неприятного. Это чувство голода у всех… Хотя у детей моего возраста чувства голода не было, наверно, мы еще не так много ели. Подростки все стонали: «Есть, есть!». А мне было все равно.
Сейчас, знаете, приравнивают к блокадникам тех, кто прожил четыре месяца блокады. И это правильно. Это самые тяжелые были времена. Вдруг все исчезло. Ничего нет. Из одной жизни – в другую. Я мало помню об этом, но знаю многое от мамы и от бабушки.
Мама рассказывала, что, когда была бомбежка, она заворачивала меня в теплую одежду, сажала на санки и говорила: «Ну, поехали!». Бабушка спрашивала: «Куда?». Мама отвечала «Пусть убьет сразу»…
И вот мы с ней под этой бомбежкой. Она меня возила, а я просто спала все время – умирающий ребенок, практически.
Кстати был один случай, о котором мне рассказывала мама. У нас были соседи в другом доме, мамины знакомые, которые вообще-то жили неплохо.
И вот мы с ней под этой бомбежкой.
- Почему?
- Ну, как я понимаю, они ждали, когда немцы придут. Они сами были немцы. У них была корова. Ни у кого не было, а у них была.
Мама однажды не выдержала, потому что всё – умирают все. И пошла к ним в гости. А у них тепло, лампа горит, они книжки читают сидят, печка теплая! Мама к ним приходит и спрашивает: «Вы не дадите моей дочке тарелочку супа?». Ей налили маленькую тарелку супа. Мама с ней шла и… на лестнице поскользнулась. И вот это была трагедия.
И тут же было счастье великое: в это время отец – он был на пятачке ленинградском – пришел посмотреть, как мы живем. Всего на два часа – туда и обратно. Им говорили, все нормально: «ваши семьи в порядке!». А когда он нас всех увидал, ошалел… Принес хлеба буханку, масла немножко и сахарный песок. И вот тогда меня разбудили – тут мое яркое воспоминание – мне дали кусок хлеба, намазанный маслом и сахаром. Тогда казалось, что он был такой маленький, хотя я и сама была невелика. И я таким противным голосом – я себя как будто сейчас слышу – просила «Ещеее!!! Пирожное, пирожное!».
- У тех соседей была печка и, получается, дрова... А как же вы? Зимой чем согревались?
- Зимой было совсем несладко. Особенно первая зима была жуткая. Мы закутывались во все, что можно. Чтобы топить, иногда сил не хватало. Когда силы были, мама шла на Смоленское кладбище и рубила деревянные кресты. Но их еще надо было дотащить. Были еще буржуйки, но от них надолго не согреешься, они не хранят тепло.
- Была возможность эвакуироваться?
- Знаете, когда вывозили последних детей из Ленинграда, к нам пришли тогда люди - Совбез, не знаю, кто это был… Пришли за ребенком. «Сегодня последний поезд уходит». Был 41-ый год, еще можно было проехать в тыл. Но бабушка сказала: «Нет! Умрем вместе». И не отдала. Вот так вот мы остались «умирать вместе». Поезд ушел. И его разбомбило. Это кошмар. Бабушка меня спасла.
... Вот так вот мы остались «умирать вместе». Поезд ушел. И его разбомбило.
- Там были одни дети?
- Конечно.
- Сколько оставалось тогда до Победы?
- Три года.
- Долго…
- Да. Но потом люди как-то приспосабливались. Первые четыре месяца были жуткие. Основные смерти. А потом наступило лето – трава, крапива… Что-то можно было уже.
- Я видела фотографию, на которой возле Исаакиевского собора выращивают капусту.
- Да, кто мог, тот выращивал! У кого были силы.
- Наверно, силы оставались не у многих?
- Да. Но были люди потрясающие. Однажды к нам в дом пришли две женщины. Одну звали Софья Наумовна, а вторую - Евгения Марковна. Евгения Марковна была балерина, а Софья Наумовна из оперы. Они спросили: «У вас есть дети? Мы открываем школу для детей на Васильевском острове, танцевальную».
Нас, детей, собрали – человек пятнадцать было, девочки и мальчики. Бабушка меня повела во Дворец культуры имени Кирова – здоровый дворец! И бабушка каждый раз, каждую неделю водила меня туда! И по дороге вместе со мной репетировала движения. Я либо в музыку неправильно попадала, но делала неправильные движения, либо движения правильные, но в музыку не попадала.
Там мы стояли у станка, балерины все были. Я была самая маленькая – последняя. Передо мной была девочка – она была постарше, но ростом как я. Мы с ней боролись из-за того, что каждый не хотел быть последним (смеется).
А однажды они, эти две женщины-сподвижницы, сделали детский спектакль под названием «Елочка». Спектакль был для работников города Ленинграда. Народу был полный зал. В стихах, с музыкой. Собрали даже оркестр, музыканты – все дистрофики. Там была главная героиня – я наизусть знала ее текст, я так хотела ее роль играть! Бабушка мне сшила пачку, настоящую – я уж не знаю, как и из чего она ее сделала... Я танцевала снежинку. Мы должны были выйти на сцену, в ритме вальса протанцевать, сесть на колено, помахать… Я помню все эти движения! – потом встать и в ритме вальса уйти. Сцена – огромная. Было строго сказано: «Девочки! Танец закончился, музыка оборвалась - все должны уйти со сцены». Мы проделали свои движения, все ушли… А я заблудилась. Музыка закончилась, а я на сцене одна. Музыканты увидели, как там одна дурочка кружится, и заиграли снова! Я по-прежнему кружусь и не знаю, куда идти – слышу только: «Сюда! Сюда!». Я докружилась до конца, пока не плюхнулась на руки людям за кулисами. Как потом рассказывала моя мама, весь зал встал, были большие аплодисменты, говорили, какая удачная режиссерская находка – одна снежинка в конце заблудилась!
Музыканты увидели, как там одна дурочка кружится, и заиграли снова!
Мы сделали три спектакля – «Таракан, таракан, тараканище», пляски русские народные были.
- Удивительно. В тех условиях организовать детскую школу, спектакль, собрать столько людей …
- Да голодных! Все голодные, сил-то ни у кого нет больших. А тут – музыка и танцевать.
Кстати, когда мы уезжали из Ленинграда – папу моего перевели тогда в Одессу – они пришли и говорят: вы знаете что, вы, когда туда приедете, отдайте девочку в балетную школу. Я знаю, что во мне погибла балерина, это точно! Когда я была в театре-студии уже, я танцевала канкан, и балетмейстер говорил – «Дааа! Вот пропала балерина!»
- Но ведь все и так сложилось хорошо!
- Да! Но если так, уже была бы давно на пенсии. Если б вообще дожила!
- А где служил ваш отец?
- Мой отец служил здесь, потом его перевели в Одессу. Потом оттуда – в Дубоссары, а меня отправили сюда, обратно к бабушке. А потом все вернулись в Ленинград.
- Что отец говорил о фронте? Или он не любил вспоминать?
- Ни-ког-да. Его просили: «Ну, расскажи!». Он всегда отвечал: «Рассказывать нечего! Грязь, кровь, пот. Все». Ни разу, ничего, ни о героических подвигах, вообще ни о чем.
Отца, когда он был на Ленинградском фронте, ранило. В госпитале ему хотели отрезать ногу, но он отказался. Одна нога у него в итоге оказалась чуть короче, и он пошел на фронт обратно. Я писала ему письма, но как… выводила кружки, что-то под ними подразумевая, писать я тогда еще не умела. Мама заворачивала письмо в треугольник и писала на нем: «Лети письмо туда, кто примет без труда, а кто его не примет, лети опять сюда». И отправляла.
- Помните бомбежки?
- Конечно. Я помню, было еще начало блокады, еще трамваи ходили. Мы с мамой едем в трамвае куда-то, не знаю куда. Едем. «Воздушная тревога!!!». И пошло. Тик-так. «Все в бомбоубежище!». И мертвая тишина. Люди в трамвае – мрачные-мрачные. А куда бежать? Где там найдешь это бомбоубежище? И вот мы сидим, и тут мама моя говорит: «Так! Ну-ка давай, почитай стихи!». А я много стихов знала, сказок в стихах. Память была потрясающая – с первого момента запоминала все, любую книжку. Мне раз прочитали – и я уже все знаю. И я так начинаю – на весь вагон, 33 буквы не выговаривая, громко! И все уже расслабились, заулыбались. А потом – «Конец воздушной тревоги!». Вот так работала! Работала для блокадного города.
Кстати, мы ни разу не были в бомбоубежище.
- А где же вы пережидали?
- Дома. На улице Карташихина. Бабушка говорила: «Пусть убьет всех сразу».
До войны, кстати, мы жили в доме тоже на Карташихина, в деревянном, трехэтажном. Жили на первом этаже. Когда началась война, в наш дом попала бомба. Сверху и донизу. Нас всех засыпало, мама спрятала меня под стол. Я этого не помню, но помню другое - мое первое ощущение после того, как нас раскопали. Я смотрю, что люди рот открывают, но ничего не говорят. Контузия. Мне тогда было года три.
- Ваши родители, наверно, не любили об этом вспоминать?
- Знаете, как ни странно, если вспоминали, то что-то смешное. Были моменты светлые, вот это вспоминали. Но было тяжело. Был у нас дядя, работал на Балтийском заводе – изготавливал оружие. Работа на заводе была непосильной, а он был мальчишка – молодой совсем… Дистрофик, у него уже был кровавый понос, умирал почти. Папа потом его забрал к себе, в ополчение. Там хоть еда какая-то была.
- А вам хватало еды, которую выдавали по карточкам? Как вы спасались от голода?
- Как могли. Был такой случай… Однажды бабушка, когда совсем не было еды, взяла какую-то вещь в доме – уже не помню какую – и поменяла на кусок мяса. Принесла домой, начала варить. Мы обрадовались, что сейчас наконец-то поедим бульон. Но вдруг чувствуем, что запах странный. Это была человечина. Бабушка сразу выбросила его.
Многие люди, помню, ели собственных собак и могли долгое время на этом продержаться. И у нас была большая собака – Рекс. Бабушка ее уберегла - вовремя увела и усыпила.
А еще у нас был кот – Марсик. Однажды соседи по дому попросили мою бабушку отдать им ее. Бабушка тогда сказала: «Делайте, что хотите!», ушла в другую комнату и накрыла голову подушкой, чтобы ничего не слышать. Кошку освежевали. Сварили, недоварили еще… Я помню, что ела лапку.
- Бабушка была вам особенно близка?
- Бабушка, на самом деле, была моей лучшей подругой. Она меня и воспитала – строго. Но справедливо.
Когда бабушка получала сахар-рафинад по карточкам, она делила его на четыре части – себе, маме и две мне. А я сахар не ела, я его тихо прятала в игрушечную сахарницу. А бабушка очень любила чай. Что было, то и заваривала. Однажды она сидит и вздыхает: «Ой, сейчас бы чашку горячего чая! И с кусочком сахара!». Я тогда взяла и отдала ей сахар из своей копилки. Она была тогда потрясена!
Я тогда взяла и отдала ей сахар из своей копилки.
То время меня приучило к чему-то подобному. Когда в школе в Молдавии мне подарили мармелад, я не съела ни одной мармеладины. Только по праздникам маме и папе выдавала по одной. И до сих пор, когда что-нибудь вкусное домой покупаю, не могу одна есть, пока кто-нибудь не придет.
- Интересно, как в детстве вы воспринимали немцев? Боялись?
- Помню, мы с бабушкой шли куда-то по Дворцовой площади. Там были огромные, просто колоссальные плакаты, на которых были всякие жуткие звери. Гитлер, Геббельс, Геринг - в виде зверей. Я очень боялась на них смотреть! Даже отворачивалась. На мой вопрос «Кто это?» бабушка ответила кратко: «Это немцы». Я сразу понимала, что немцы – это страшные звери.
Прошло два года с этих пор, мне было уже лет пять, и тогда, наконец, появились первые пленные. И весь город дистрофиков потащился на вокзал. Мама тоже пошла и взяла меня с собой. Представьте, народу много, огромная серая масса, меня держат на руках. Вокруг тихо, только тихие перешептывания: «Ведут, ведут!». Я спрашиваю маму: «А где немцы?». Мама указывает на пленных, и тут посреди тишины раздается мой детский громкий возмущенный голос: «Мама! Но это же ЛЮДИ!!!»
...и тут посреди тишины раздается мой детский громкий возмущенный голос: «Мама! Но это же ЛЮДИ!!!»
А я, правда, искала этих зверей с плакатов, думала, сейчас зверей будут вести.
- Ничего себе, сила пропаганды!
- Да, это звучит, как какой-то кадр из фильма. Но это было на самом деле.
- Как ваши родители узнавали о бомбежках, делах на фронте?
- По радио. Оно работало до самого конца. Я воспринимала громкоговоритель как большую черную штуку на стене. По нему мы узнавали о воздушной тревоге, по нему музыку передавали. Концерт Шостаковича в филармонии – это была фантастика! «Ленинградская симфония» - гениальное произведение. До сих пор, когда «Ленинградская симфония» в филармонии – я обязательно иду. Ольгу Берггольц слушали по радио. Я смысла большого не понимала, но текст слушала. Это было очень важно.
- Ваша юность выпала на послевоенные годы. Тогда было уже легче?
- Мы жили в Одессе. Опять все то же самое – карточки… Нет, в Одессе плохо жили. Папа у нас был офицер, получал продовольствие и всякие майки, трусы… С нами была соседка тетя Люся, которая тоже была женой военного. Она позвала маму торговать этими майками на рынок. Вот мама соберет свое, тетя Люся тоже соберет свое… Тетя Люся (хлопает в ладони) так лихо продает все, а мама как уходит с сумкой, так с сумкой и приходит, открыть ее не могла. Ну, уметь надо торговать.
Так что тяжелые были годы. Пошла я в Одессе в первый класс, в школу. Учительница – дистрофик полный. Она приходила, писала что-то на доске, одну строчку: «2+2=4» и говорила: «Всем переписать!». И засыпала. А мы все переписываем. Мама дома спрашивает – а что задано? Я отвечаю – переписать. Переписала. День переписать, два переписать. Месяц мы переписываем одно и то же. А мы уже там – разгуляй малина – все играем в куклы, у нас своя жизнь шла полностью. Прошла четверть, и мама пошла в школу. Нашу учительницу отправили на пенсию. В итоге мы пропустили полгода программы, и всего двое из нас перешли во второй класс.
А в Молдавии потом было уже намного лучше.
- А когда вернулись из Молдавии в Ленинград, каким он был?
- Я вернулась сюда, когда пошла в девятый класс. Это был 52-ой или 53-ий год. В Ленинграде уже было лучше. Не все, не целиком, но город уже привели более-менее в порядок.
- В 53-ем как раз умер Сталин. Кстати, сейчас эта личность в контексте нашей истории вызывает такие жаркие споры… Как вы относитесь к нему с позиции сегодняшнего дня?
- Вы знаете, двояко. Не он выиграл войну, но его имя имеет для многих большое значение. Когда был Сталин, все его любили. Когда он умер, мы плакали. Потом – 21-ый съезд партии … я тогда училась в 10 классе. Нет, мы ходили по коридорам, пели «Сталин – наша слава боевая!». А потом прошло время, и мы стали много чего узнавать. Многие вещи помню из тех, когда говорили: «Так, вот только об этом не надо!», «Так, вот этого не говори!».
Но потом все изменилось с поступлением в университет. Университет был отдельной республикой в большой стране - абсолютно свободной. Это был тот дивный университет. Сейчас уже все не так, сейчас четкие рамки, сплошная бюрократия. Когда у меня спрашивают: «Слушай, а как вот вы жили?», я отвечаю - мы были абсолютно свободны. У меня не было страха перед тем, чтобы что-то сказать. Мама часто говорила: «Я тебя умоляю, только не надо анекдотов этих…» Это, конечно, отражалось. Но, в общем, мне было все равно.
Университет был отдельной республикой в большой стране - абсолютно свободной.
А вообще, конечно, Сталин был по-своему гений. Черный гений. Он вырастил людей стукачами. К сожалению, люди были запуганы и уже научились жить так: «сейчас вот про того скажу, а меня поднимут, я тогда перееду». В чисто моральном плане поколение было испорченное.
- Да, многие об этом говорили потом. И Довлатов писал: «Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?».
- Бог мой, конечно! Все дело в поколении. А крепостное право всю жизнь было у нас. Нам всегда нужен царь – без царя – ну куда, без головы? Ничего не меняется, к сожалению. Человек меняется очень медленно.
А крепостное право всю жизнь было у нас. Нам всегда нужен царь – без царя – ну куда, без головы?
- Или вообще не меняется.
- Сколько там Моисей водил свой народ – сорок лет? А вот мы еще сорок не прожили.
- Вы преподаете общие и специальные курсы на Кубе, в Испании, Болгарии, во Вьетнаме. Когда-нибудь сталкивались с тем, как относятся к войне студенты этих стран?
- Разговоры были. Они знают точно, что война была жуткая для нас, это они знают все абсолютно точно. Кстати, когда приедешь за рубеж куда-либо, спрашивают: «Вы откуда?». И если отвечаешь «Из Ленинграда» - то все, сразу лучший друг. Ленинградцы почему-то особенно везде ценились и ценятся.
- Как вы думаете, почему так сложилось?
- Может, у нас все-таки особое поколение, особый менталитет. Мы более холодные, более сдержанные, но более доброжелательные. Я всегда узнаю, кто ленинградец. Иду и сразу: «Вот это блокадница», «а вот эта питерская точно»… Когда мы ездили на гастроли с нашим театром-студией, было очень интересно примечать народ из университета. Идем: «Ребят, вы откуда?» - «Геологический факультет!». Будто на лицах есть свой какой-то особый отпечаток. Манера поведения, общение… это другие люди.
- У вас была возможность уехать из СССР? Или не было никогда таких мыслей?
- Знаете, иногда я вот сейчас говорю, что надо было уехать… Но на самом деле не могла я уехать! Это дело несложное – вышла замуж и до свидания. Но когда я на Кубе была год в первый раз…Как я хотела домой! Ну, очень! Едешь на месяц – замечательно. Проходит месяц, и хочется вернуться в мрак этот, в эту грязь, в эту слякоть. Чувствую себя лучше всего в этом городе, ибо родилась в нем («питерская» в четвертом поколении). И все здесь, на Васильевском острове.
- Как вы думаете, следующее поколение будет помнить о войне?
- Я не думаю. Кто помнит войну 1812-го года? Была война, да. Читали «Войну и мир», в курсе событий. Но уже давно весь мир перестал вспоминать об этом.
- А что вы скажете о нашем поколении, о своих студентах?
- Со студентами очень люблю работать! Это мое призвание, мой театр. Если бы я не работала со студентами, я бы, наверно, как и все, была дурного мнения о молодежи. Но, на самом деле, абсолютно ничего не меняется. Только более свободные стали, более раскрепощенные! Мне лично это очень нравится.
- Это очень приятно. Вы очень позитивно мыслите!
- А вы знаете, по-другому жить нельзя. Что случилось, то случилось. Я не боюсь ничего, поэтому все и проходит нормально. Позитив помогает жить. Жизнь в любом случае прекрасна, какой бы она ни была.
А вообще, «Ко всему-то подлец человек привыкает!». И правда, в общем, привыкает. Ну а что, вот такая жизнь.
Я не боюсь ничего, поэтому все и проходит нормально. Позитив помогает жить.
- Знаем, что вы после операции, Вам нужно бы отдохнуть…
- Вот мне брат говорит: «Слушай, ты после больницы бы хоть дома посидела! Куда ты тащишься, какое интервью?». А это блокадная жизнь. Отдохнем в другом месте. Здесь не нужно отдыхать. Здесь нужно жить.
Беседовала Валерия Лебедева