Закрыть

Меню

Наталья Ивановна Яковкина: «Я осталась жива по воле случая»

Она − живая легенда Института истории Санкт-Петербургского университета. Более полувека эта удивительная женщина посвятила многообразной и активной научной и преподавательской деятельности. Наталья Ивановна Яковкина, доцент кафедры истории России, почётный работник высшего профессионального образования Российской Федерации, рассказала нам о блокадном Ленинграде, эвакуации в Елабугу и трудном возвращении домой.

 

Мирная жизнь закончилась

21 июня 1941 года я окончила школу с отличием. Мы всем классом собрались ехать в Пушкин погулять. А в полдень узнали, что началась война. Почему-то я начала рыдать. И рыдала целый день. Потом, правда, ни разу не плакала.

Родители поначалу думали, что война скоро пройдёт. До этого была Финская, но она, хотя и близко к Ленинграду, прошла как-то мимо нас. Безусловно, не предполагали, что будет такое. И всё. Мирная жизнь закончилась. Конечно, в Пушкин мы не поехали. Уже на следующий день мальчики ушли в военкомат.

В день начала блокады, 8 сентября, я была дома. Посмотрела в окошко, и мне показалось, что всё небо в крестах. Но это были не кресты, это были немецкие самолёты, будто туча накрыла небо. Начались бомбёжки. Наша семья переехала в бомбоубежище под Публичной библиотекой: подвальный этаж, прекрасные своды, окон нет. Там стояли нары − сбитые из досок лежанки человек на сто.

Меня устроили в Библиотеку Академии наук на должность младшего сотрудника. Я как служащий получала 125 грамм хлеба по карточкам, которые ещё в октябре ввели. Проработала там только два месяца: в то время две мои бабушки умерли от голода, а 10 января не стало папы. Я была домашней девочкой. Что я знала? Школу и одноклассников − широкого общения не было. А тут мы остались с мамой одни. Она тяжело болела. Собственно, главной стала я. Надо было дров приготовить. Мы с братом пилили мебель: большие платяные шкафы, стулья.

Так сложилось, что в то же время меня оформили секретарём детского отдела Ленинградского комитета по радиовещанию. Тогда на радио были очень строгие порядки, и к микрофону выходили с уже готовым текстом. Артисты перед выступлением должны были сделать две читки. Я записывала в журнал количество отработанных часов, по которым им начисляли жалованье. Помню, очень боялась просчитаться. Все эти часы, получасы для меня были кошмаром. Представляете, в радиокомитет я ходила каждый день пешком от Технологического института на Малую Садовую. Дорога до радиокомитета вела по узенькой снежной тропинке. С одной стороны − стены домов а с другой − огромные сугробы. Иногда поперёк тропинки лежал труп. Что же делать? Перешагиваешь и идёшь дальше. А поскольку всё время были обстрелы и бомбёжки, то я шла и всегда смотрела, куда спрятаться, в какой дом, если начнётся тревога. Бежишь, сколько сил хватало...

Зима была очень холодная, постоянно до минус 30 градусов. Надевали всё, что было можно. До войны в городе валенок, даже тёплых платков не носили. Были у меня коротенькие зимние ботики, но в них ведь жутко холодно. От бабушки остались из ковровой ткани сапожки в жёлто-красный узор. Их я утепляла всякими тряпочками. Сверху пальто надевала шарфы и платки. В общем, та ещё красотка. Но все ходили так. Никто не обращал внимания. Тогда уже не до этого было.

Обстрелы хуже бомбежек. При бомбёжке легче спрятаться, больше шансов выжить. Могут бомбить другой район, например, а обстрелы: так вот бежишь, бежишь… Работала, как мне кажется, я не очень хорошо, потому что пришла со школьной скамьи, многого не знала, ошибалась. Но никогда и никто мне ничего резкого не сказал. Была исключительно интеллигентная обстановка. Никаких разговоров о еде, а ведь все мы голодные. Артисты приходили на эти читки с опухшими ногами. Владимир Иванович Чесноков, его жена Евгения Аскинази, Александр Фёдорович Борисов − они в Александринке выступали, уже после войны видела их на сцене. Люди думали о том, как лучше сделать передачу. Наша редакция была литературная, редакторы готовили рассказы, сказки для детей, для подростков, читали в сокращённых вариантах классические произведения. Радио в те страшные тёмные дни было источником жизни, может быть, единственной радостью.

Возможно, меня спасло от смерти то, что нам давали обед: дрожжевой суп из палочки дрожжей. Дрожжи разводили в тёплой воде, а на второе – котлеты из выжимков сои. Они были такого же цвета, как бумага. Совершенно белые, абсолютно безвкусные, словно из песка. Суп я съедала, а котлеты несла домой, потому что с нами вместе жили тётя с двоюродным братом. Брату было 12 лет, и он безумно хотел есть. Вспоминаю, как он стоял у печки-буржуйки и смотрел на меня, как бы спрашивая: «Принесла или не принесла?» Ну а как не принесёшь? Спасало, что с детства я была малоежкой. К еде и сейчас довольно равнодушна. Когда начался голод, я не пила много воды − кто много пил, те сразу же опухали. Как и все сотрудники радиокомитета, я получала рабочую карточку − 250 грамм хлеба. Конечно, с мамой делилась. Очереди за хлебом занимали с ночи. Хватит или не хватит? Весной стало легче: собирали крапиву, варили из неё суп, из лебеды готовили пюре, тушили. Как-то раз выдали муки, и мы приготовили болтушку − суп из воды и муки. Так было вкусно, что мы с мамой решили, что будем делать такую болтушку каждый день в мирное время. Но вот война закончилась, и мы как-то приготовили этот суп, но проглотить хоть ложку было невозможно. Понимаете, голодный всё съест.

Так я проработала всю зиму. Началась весна, стало теплее. Когда я пришла первый раз без своих платков, начальник на меня посмотрел и говорит: «Ай, Наташа, да вы теперь, как обмылочек». В одёжках я потолще казалась, а без − совсем тоненькая.

 

Эвакуация

Маме было очень тяжело. Её даже направляли в стационар, но ничего не помогало. Встал вопрос о том, что надо эвакуироваться. Уже шли последние эшелоны. Мой родной дядя Иннокентий Иванович Яковкин был профессором юридического факультета и директором Библиотеки Академии наук. Дядя и помог нам отправиться в эвакуацию с эшелоном Академии.

19 сентября мы должны были приехать на Московский вокзал с вещами. Взяли с собой зимнюю одежду, мама повезла даже швейную машинку. Погрузили всё это на тележку и наняли какого-то старика, чтобы он помог дотащить вещи. Но тележка у него была плохая, и сам он был слабый, поэтому мы опоздали на поезд. Сначала впали в отчаяние. Думали: «Боже мой, как обратно возвращаться? Сил назад уже нет». На вокзале объявили, что через несколько часов пойдёт второй поезд. Народу в него набилось уйма!

От города отъехали, наверное, километров семь и встали. Оказывается, тот состав, что шёл перед нами и на который мы опоздали, разбомбили немцы. Понимаете, я жива по воле случая. Естественно, пути пришлось восстанавливать. Мы стояли двое суток посреди поля. Выйти боялись, потому что потом не войти в вагон. Наконец, тронулись. Доехали до пункта назначения. Потом нас пересадили в машины и повезли к Ладожскому озеру. В это время началась страшная гроза. Конец сентября, поэтому, конечно, все замерзли и жутко промокли. Когда приехали к Ладоге, нас стали грузить на катера. Матросы, которые нам помогали, тоже были усталые, измождённые. Они небрежно бросали на катер с берега вещи. Какие-то тюки долетали, какие-то − падали в воду. Половина наших вещей так и осталась на дне Ладожского озера. Наконец-то сели в катер. Поплыли. Немцы снова начали обстрел. Я на тот момент уже обстрелянная была, как и все мы. А тут холодно, голодно, никакого страха. Доехали до Борисовой Гривы. Нас стали кормить, а голодному нельзя сразу много есть. Когда голодный видит еду, остановить его невозможно. Он готов убить, пойти на всё, что угодно, но схватить пищу. Те, кто накидывался на продукты, умирали.

Потом сели в поезд. Это так называемые теплушки − товарные вагоны без скамеек и топчанов. Кто-то в одном углу, кто-то − в другом. Мы ехали недели две, наверное. На станциях нам выдавали немного еды. Добрались до Казани, а там опять сели на пароход. Старый, может, в кино вы когда-нибудь такой видели− с двух бортов большие колёса, которые вертятся. На этом пароходе мы плыли по Волге до Камы, а там добрались до Елабуги, маленького уездного городка. В нем кирпичных домов было пять или шесть, остальное − деревянные домики. Мы жили за городом, в деревеньке Подмонастырка, сняли избу у старушки. Я научилась топить русскую печку, ходить по воду с коромыслом, не расплёскивая. Зимними вечерами на бугор перед домом приходили два волка. В лунные ночи они громко выли. Это было ужасно. Очень неприятный звук. Где-то в начале зимы приехал в эвакуацию Воронежский университет. Я поступила на первый курс исторического факультета.

 

Самое страшное позади

На курсе нас было человек шесть. Моя подруга, дочь академика, Оля Ефименко. Ещё в дороге с ней подружились. Мы ленинградки, остальные − местные девочки. Сергей Иванович Ковалёв великолепно читал нам историю Древней Греции и Рима, историю первобытного общества. Одним из его учеников был Лев Николаевич Гумилёв. У нас преподавал профессор Владислав Иосифович Равдоникас, известный археолог. Но ни тетрадок, ни бумаги не было. Покупали на почте разные брошюрки с торжественными речами и между строк записывали конспекты лекций, потому что учебников тоже не было. Все понимали, что такое война. В 1943 году Воронеж освободили, и университет собрался уезжать. Мой дядя, которого в этот период эвакуировали на самолёте в столицу, выхлопотал мне и маме вызов в Москву. В конце октября мы с последним пароходом уехали из Елабуги. Мне удалось перевестись на второй курс Московского государственного университета. Там преподавали такие выдающиеся историки: академики Николай Михайлович Дружинин, Милица Васильевна Нечкина, Вячеслав Петрович Волгин. На курсе я училась вместе с дочкой Иосифа Виссарионовича Сталина. Она жила в Кремле. Вот так, бывало, смотрим в окно: «Ой, Светланка бежит». Она была нормальной, обыкновенной девочкой. Рыженькая, в веснушках. Никакими привилегиями она не пользовалась: сдавала вместе с нами экзамены, волновалась. Надо сказать, училась она хорошо.

В июне 1944 года, после очередной сессии в Московском университете, я вернулась в Ленинград. Первого сентября я перешагнула порог Исторического факультет, который к тому времени вернулся из эвакуации в Саратове. А в самом здании университета во время войны размещался госпиталь. У нас в группе были почти одни девочки, из ребят только демобилизованные, с ранениями, контуженные. Вместо скамеек в аудиториях стояли детские школьные парты. Вернулись с фронта профессора, многие ходили на занятия в военной форме. Лекции они читали нам настолько увлекательно, что я уже по-настоящему заинтересовалась историей.

В мае 1945 года по радио мы услышали, что Берлин взят. Вышли на Менделеевскую линию, собрались перед входом у здания Двенадцати коллегий. С балкона выступил ректор Александр Алексеевич Вознесенский и поздравил нас с победой. Вы знаете, стояла тишина. Обычно говорят: «Победа!». Потом стреляют, кричат: «Ура!!!» Но в этот раз стояла мертвая тишина. Все молчали и плакали. Это смешанное чувство освобождения, горести потерь, но вместе с тем и чувство облегчения от того, что самое страшное позади.

Беседовала Елена Ишо

Уважаемые универсанты! Если вы заметили неточность в опубликованных сведениях, просим Вас присылать информацию на электронный адрес pro@spbu.ru