Как и о Ф. И. Галееве (см. очерк о нем на с. 38), материалы о Л. Н. Гумилеве я получил в самый последний момент, т. е. когда передо мной прошли уже десятки ярких, нередко далеко не ординарных жиз­ней. Но в данном случае я оказался перед фактом как бы спе­циально предоставленной мне возможности сопоставить эти две биографии — Ф. И. Галеева и Л. Н. Гумилева.
В самом деле, один — Ф. И. Галеев — выходец из глубин­ной сельской семьи, пареньком оказался уже в самом эпицент­ре крупнейших исторических событий мирового значения, их активным участником, пройдя путь от рядового царской армии до полковника Красной Армии. И жизнь его в этом отноше­нии была прямой, как струна. Биография второго — Л. Н. Гу­милева — совершенно иная, полная острых коллизий и трагиче­ских ударов. Но в главном — в патриотизме, любви к Совет­ской Родине они едины, и потому их жизненные устремления и поступки сопоставимы.
Сын двух крупнейших русских поэтов — А. А. Ахматовой и Н. С. Гумилева, судьбы которых сложились трагически, Л. Н. Гумилев почти всю жизнь испытывал на себе послед­ствия несправедливых обвинений в их адрес, но и, как они, ос­тавался верен Отчизне.
Ни в годы революции и гражданской войны, ни в годы ве­роломного нападения на нашу страну фашизма, ни после По­беды в этой новой войне, несмотря на все несправедливости и несчастья, его мать, Анна Андреевна Ахматова, за которой ут­вердилась репутация камерной, лишенной общественных инте­ресов поэтессы, а с легкой руки литературоведа и критика Б. М. Эйхенбаума, не то монахини, не то блудницы, не стала ни подпольщицей-диссиденткой, ни эмигранткой. Более того, в годы Великой Отечественной войны она, несмотря на все трудности, голод и холод ленинградской блокады, и в стихах, и в выступлениях по радио проявила себя как подлинно муже­ственный и общественно активный человек.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит,
— неколебимо заявляла она в самом начале войны (А. Ахма­това. Бег времени. Л., 1965. С. 336) и в ужасные дни блокады, в феврале 1942 г.:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах.
И мужество нас не покинет.
(Там же. С. 340)
Она никогда не была льстецом, не подлаживалась под чьи- либо вкусы и желания, не шла за конъюнктурой. Она всегда оставалась сама собой. И тем весомее были ее слова, не од­нажды звучавшие по радио и со страниц газет.
Свою преданность Отчизне и незаурядную храбрость про­демонстрировал и отец Л. Н. Гумилева — не только в стихах, но и на полях сражений, о чем свидетельствовали три Георгиев­ских креста, кавалером которых он был. Отношение же Н. С. Гумилева к революции не было столь враждебным, как ему приписали в Петрограде, на этом основании прервав жизнь выдающегося поэта. Как свидетельствовал Е. И. Замя­тин, А. М. Горький, проявлявший особую заботу о сохранении и развитии нашей культуры, рассказывал ему, что, несмотря на свои творческие расхождения с Н. С. Гумилевым, он делал все возможное для его освобождения, специально ездил в Москву хлопотать о поэте, так как петроградское руководст­во весьма отрицательно относилось к его вмешательству в об­щественные дела. А. М. Горькому удалось добиться помилова­ния Н. С. Гумилева, но, к великому сожалению, когда он воз­вратился, скорое на расправу местное начальство уже привело в исполнение свой несправедливый приговор (Замятин Е. Н. Избранные сочинения. М., 1990. С. 475). Впервые об этом фак­те Е. И. Замятин рассказал еще в 1936 г., но это не мешает кое-кому и сейчас обвинять А. М. Горького в безучастности к судьбе Н. С. Гумилева. Помилование, которое вез великий писатель, с несомненностью убеждает, что особой вины за Н. С. Гумилевым не было. Эта «вина», однако, сыграла реша­ющую роль в биографии его сына. Но ничто не сломило высо­ких патриотических чувств Льва Николаевича, его отношения к Родине.
Только в возрасте 22 лет, в 1934 г., Л. Н. Гумилеву удалось стать студентом исторического факультета. Но на четвертом году обучения — в 1938 г. (это был «пик» раскрученного тогда маховика репрессий) — лишь за то, что он был сыном своего отца, несправедливо обвиненного и трагически погибшего, он был арестован, за чем последовали почти 6 лет лагерного су­ществования. В 1944 г., когда сквозь пожарища войны уже на­чала явственно просвечивать заря Победы и, казалось бы, не было нужды привлекать к боям отбывающего заключение чело­века, ему удалось добиться того, чтобы с оружием в руках бо­роться против фашистов.
Доброволец Л. Н. Гумилев заканчивает свое участие в вой­не в Берлине. Наводчик зенитного орудия под бомбами и пуле­метным огнем пикирующих на батарею самолетов выполняет свои весьма ответственные в орудийном расчете задачи. Об од­ном из боевых эпизодов он рассказал в своих стихах:
Мне памятен серый туманный денек.
Альтдамм догорал, но еще не погас.
Осколки, как пчелки, жужжат и... в песок...
И семь фокке-вульфов, как камни, на нас.
Был слышен зениток отчетливый стук,
На небе серели снарядов пути,
И я не отвел каменеющих рук,
Чтоб бросить прицелы и с пушки сойти.
И пять фокке-вульфов опять в вышине 
Уходят на запад к густым облакам,
А двое... кружатся в дыму и огне 
И падают вниз на горящий Альтдамм.
Минута, другая и вдруг — тишина,.
И Одера синяя лента видна,
И виден Победы улыбчивый взгляд.
Сегодня в Альтдамме
отмщен Ленинград!
(Цит по кн.: 1941—1945. Ленинградский университет в Великой Отечественной/Под ред. Ю. Д. Марголиса. Л.,
1990. С. 282)
В 1946 г. Л. Н. Гумилев после демобилизации из Красной Армии восстановился в университете. Для характеристики на­учного подвига Л. Н. Гумилева воспользуемся специально для этой книги написанным отзывом профессора С. Б. Лаврова, долгие годы знавшего ученого по работе и личному общению.
«Создатель теории этногенеза, ядром которой была концеп­ция пассионарности, он и сам был ярким пассионарием, пат­риотом своей Родины и интернационалистом, — пишет С. Б. Лав­ров. — Вспоминая о тех военных годах, Л. Н. Гумилев писал: „Все мы в этой последней войне воевали за Россию, хотя в на­шей маленькой зенитной батарее были армянин и казах. И мы великолепно уживались на индивидуальном уровне. Но мы же не навязывали им своих привычек, не старались сделать из них русских. И они себя вели соответственно в отношении нас. Общий результат известен: мы взяли Берлин, а не противник Москву... Наша пассионарность оказалась выше немецкой»».
Благодаря тогдашнему ректору профессору А. А. Возне­сенскому, опальному ученому удалось в 1948 г. защитить кан­дидатскую диссертацию. Но Л. Н. Гумилева ждала новая «проверка на пассионарность — новая волна преследований, в 1949 г. Л. Н. Гумилев был арестован снова...», — пишет С. Б. Лавров.
«Полная реабилитация пришла только в 1956 г. Короткая работа в Эрмитаже и в 1961 г. — защита диссертации на соис­кание ученой степени доктора исторических наук. С 1962 г. Л. Н. Гумилев — старший научный сотрудник института гео­графии университета, его зачислению в штат института способ­ствовал тогдашний ректор академик А. Д. Александров. Про­работав здесь в течение 30 лет, Л. Н. Гумилев называл факуль­тет географии своей „экологической нишей".
Но с реабилитацией трудности не закончились. Когда Л. Н. Гумилев блестяще защитил вторую докторскую диссертацию — уже по географии, последовал вызов в Высшую атте­стационную комиссию. Там потребовали ответа на вопрос од­ного из „черных рецензентов": „Вы кто — историк или гео­граф?" Бюрократы от науки не поняли, что уже тогда началась эпоха интеграции наук, а Л. Н. Гумилев был интегратором. И не только истории и географии, но и этнографии, востоковеде­ния, психологии. Он был энциклопедистом в отличие от ревни­телей „чистых" наук. В итоге второй докторской степени соис­катель удостоен не был. Л. Н. Гумилев высоко ценил В. И. Вернадского, который еще в 30-е годы высказал знаме­нитый вывод: „Мы все более специализируемся не по наукам, а по проблемам".
И позже руководство Ленинграда того времени не жалова­ло Л. Н. Гумилева. Жил он до последних лет в комнатенке неподалеку от станции метро „Владимирская" в коммунальной квартире. В эпоху догматов и разносной критики ни одно про­цветающее „светило" официальной науки не снисходило до прямых попыток опровергнуть концепцию Л. Н. Гумилева, а научные работники рангом пониже ограничивались „ловлей блох" — поиском описок в датах или именах. И это замалчи­вание новой концепции, носившее тотальный характер, было одной из форм, может быть, самой злой и беспощадной, напа­док на автора. Представляется, что господствовавший тогда в официальной этнографии и географии рефрен: „Читать Гуми­лева не надо", был рожден в том числе и завистью.
Основной труд его жизни — „Этногенез и биосфера Зем­ли" — был впервые опубликован как бы полулегально: депони­рован в ВИНИТИ, так как ни одно из издательств не взялось за его опубликование. Депонированное издание этого труда можно было заказать в библиотеке, но для этого надо было знать, что оно существует. Купить же его было невозможно. Помнится, сам Л. Н. Гумилев очень гордился тем, что на не­богатом „черном" книжном рынке той поры это издание мож­но было приобрести лишь по очень высокой цене». «Гумилеву,— продолжает вспоминать С. Б. Лавров, — шли приглашения из-за границы, от разных университетов и академий — приехать, почитать лекции. Но он никуда не ехал; по-моему, он просто не хотел получить отказ в „соответствующих органах". В од­ном единственном письме в ЦК КПСС, написанном Л. Н. Гу­милевым уже в 80-е годы, он просил о самом простом: разре­шении „быть, как все" — читать лекции, печататься, пропаган­дировать свои научные идеи.
Опала была снята, но с победой „демократии"... прибави­лось нелепостей. Только на последнем году жизни Лев Нико­лаевич стал академиком, но Академии естественных наук, а не Российской Академии наук. Его опять „не сочли" достойным. Впрочем, внешние знаки признания волновали Л. Н. Гумиле­ва мало. Для него важно было другое. И уже в больнице, за месяц до смерти, он сказал мне об этом, другом: „А все-таки я счастливый человек, я всегда писал то, что думал, то, что хотел, а они (случайные в науке люди.— С. Л.) то, что им велели“». А я уж от себя прибавлю: разве не так же поступала его мать А. А. Ахматова?
«У Льва Николаевича, — отмечает С. Б. Лавров, — была не только своя научная концепция, но и четкая политическая по­зиция, проявившаяся в последние годы. Для людей, не знав­ших Л. Н. Гумилева, это было действительно странно: ведь он всегда подчеркивал, что занимается только историей до XVIII в., и вдруг однажды, получив возможность выступить по телевидению, высказался совершенно категорически и за ту Родину, которую он защищал в годы Великой Отечественной войны, хотя ему и пришлось пережить столько невзгод и труд­ностей, и которая была доведена до агонизирующего состоя­ния. Тем не менее понять это довольно просто. Политические оценки Л. Н. Гумилева нельзя воспринимать изолированно, в отрыве от его нравственных и научных убеждений, сформи­ровавшихся отнюдь не в последние годы, а в течение всей мно­готрудной жизни. Поэтому „нашими" для ученого-евразийца всегда были и татары, и монголы, и азербайджанцы, и вообще все, кто боролся за сохранение единства страны, за единство ее государственности. Что же касается политических убежде­ний Л. Н. Гумилева, то они лучше всего проявились в том, что он всегда оставался самим собой. Никогда не менял он своего отношения к миру из конъюнктурных соображений. Он не трансформировал ни свое восприятие Советской власти, ни свое отношение к нашей интеллигенции. Он не был фрондером или диссидентом в эпохи культа и застоя, не участвовал в „Самиздате". Более того, он никогда не отрицал достижений К. Маркса и в своих последних книгах неоднократно ссылал­ся на него и полемизировал с ним. Поэтому самого Л. Н. Гу­милева стоит или не принимать вовсе, или принимать целиком».
«Мне представляется, — пишет С. Б. Лавров, — что в новых исторических условиях идеи евразийства, развитые и продол­женные Л. Н. Гумилевым, могут оказаться актуальнее, чем когда бы то ни было. На крутых поворотах истории (а мы сейчас, безусловно, переживаем такой) всегда встает вопрос — какой должна быть стратегическая линия, какие выбрать ори­ентиры, с кем быть?..
Давайте же прислушаемся, пусть и с опозданием, к голосу теперь уже покинувшего нас великого евразийца. Раздел „Вме­сто послесловия" последней книги Л. Н. Гумилева „От Руси до России" (Л., 1992. С. 256) можно считать завещанием на­стоящего ученого, который, уходя из жизни в смутное, тяже­лое для своей Родины время, делится своими мыслями, стре­мится помочь нам выйти из безнадежности и ,,тупиковости“». И здесь нельзя обойтись без длинной цитаты из Л. Н. Гумилева: «Исторический опыт показал, что пока за каждым народом сохранялось право быть самим собой, объединенная Евразия усиленно противостояла натиску и Европы, и Китая, и му­сульман.
К сожалению, в XX в. мы отказались от этой здравой и тра­диционной политики и начали руководствоваться европейскими принципами — пытаться всех сделать одинаковыми. А кому хо­чется быть похожим на другого? Механический перенос на условия России западноевропейских традиций поведения при­нес мало добра, и это неудивительно. Ведь российский супер­этнос возник на 500 лет позже. И мы, и западноевропейцы всег­да это различие ощущали, осознавали и за „своих" друг друга не считали. Постольку мы на 500 лет моложе, то как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не сможем сейчас добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш воз­раст, наш уровень пассионарности предполагают совсем иные императивы поведения. Эго вовсе не значит, что нужно с поро­га отвергать чужое. Изучать иной опыт можно и должно, но стоит помнить, что это именно чужой опыт». И далече: «Конеч­но, можно попытаться „войти в круг цивилизованных народов", т. е. в чужой суперэтнос. Но, к сожалению, ничто не дается даром. Надо осознать, что ценой присоединения в любом слу­чае будет полный отказ от отечественных традиций и последу­ющая ассимиляция» (Там же. С. 256).
«Обращаясь к жизни и теории Л. Н. Гумилева, мы, как мне кажется, не можем не прийти к заключению, что и его тео­рия — плод долгих размышлений и исканий, и вся многотрудная жизнь помогут нам противостоять ассимиляции, новым жиз­ненным испытаниям, обрушившимся на наш народ», — делает вывод С. Б. Лавров.

Бережной А.Ф. Они сражались за Родину: Универсанты в годы войны и в послевоенные годы. Вып. 2. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 1995. С. 47-52.