С детских лет нам знакомы те, кто сражался на поле Великой Отечественной войны. Гастелло, Космодемьянская, Мересьев − герои, чьи подвиги стали настоящими легендами. Но кем были те, кто ни разу не брал в руки оружие, те, кто вел свою войну у станка или в госпитале, кто потерял все, но смог начать жить заново? О том, как справлялись с голодом, усталостью и смертью жители блокадного Ленинграда, рассказала Валентина Михайловна Мякишева. Это был разговор без лишних слов и эмоций. Ровным голосом эта женщина описывала те кошмарные 900 дней и ночей, которые она пережила, будучи 15-летней девочкой.
Когда началась война, было воскресенье 22 июня. Троица
Война застала меня у тетушки, моей крестной. Каждое лето мама отправляла меня к ней на дачу. На первом этаже ее дома жила семья с девочкой моего возраста, с которой мы дружили. Помню, стоял хороший летний день. Мы тогда пошли купаться на озеро Шувалово-Парголово. Рядом с ним находилось Шуваловское кладбище. Было очень много народа – праздник. И вдруг часов в 11-12 мы обратили внимание, что народ торопится с кладбища. Сами оделись, поднялись. Вот тогда и узнали, что началась война, что немцы перешли нашу границу. Думали ли о войне, прежде чем она наступила? Было ясно, что немцы двигаются в нашу сторону. Была взята Прибалтика, Польша. Мы не могли не думать об этом. Знаете, на том месте, где сейчас станция метро площадь Восстания, раньше была Знаменская церковь. Так за несколько месяцев до начала войны она была взорвана. Тогда это объяснили тем, что она может быть прицелом для немцев. Якобы они будут бомбить Московский вокзал, а церковь наводит на него. Правда, тогда все не верилось, что война надолго. Мы просто жили каждый день, иначе – никак.
«Большая перемена»
В то время ведь в школу начинали ходить с восьми лет. И первая школа, которую я посещала, была бывшей гимназией на Кирилловской улице. Там я окончила только четыре класса. Дело в том, что пока мы учились в этой школе дореволюционной постройки, на 8-й Советской была построена новая школа. Весь наш класс был переведен туда. После окончания седьмого класса, мама решила, что я пойду учиться дальше, в восьмой. Но началась война, школу сразу же закрыли, а затем она превратилась в госпиталь. Восьмой класс я проучилась уже в другой школе. Температура зимой свыше 30 градусов мороза, ничего не отапливалось. На занятия ходила от случая к случаю. То учеников не было, то учителей. В классах мы сидели в пальто. С собой носили чернильницу-непроливайку с обычным пером. Не очень аккуратно занимались до мая 42-го года, и потом нас распустили. Никакой справки о том, что мы прослушали курс и переводимся в следующий класс, не было. На этом тогда и закончилось мое обучение.
Бомбежки и цыганский барон
Бомбежки начались восьмого сентября, когда была взята Мга, блокадное кольцо закрылось. Сначала немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы. Потом – артобстрелы. Их я боялась больше, чем бомбежек. Было слышно, как пролетают мимо самолеты, а куда попадет снаряд – неизвестно. Как только начались обстрелы, издали приказ, чтобы окна были занавешены. И каждый вечер милиция и управхоз обходили дворы, чтобы нигде не было света. Тогда на чердак и привезли песок, ведра и лопаты. Как-то туда попала бомба, но наш управхоз с мальчишками ее потушили и выбросили. Обычно, когда объявляли тревогу, жильцы нашего дома спускались в подвал. А однажды мы с моим соседом, сверстником, не успели. Помню, что бомба упала между 5-й и 6-й Советской улицей, и был такой страшный взрыв, что мы слетели вниз. Ничего, даже страшно не было. Иногда тревоги длились долго, все это время мы сидели в подвале, и мальчишка лет пяти распевал во всю «Я цыганский барон». Голос у него был очень хороший.
Знаете, о смерти тогда не думалась. Я была слишком занята повседневными делами. Почему-то всегда ложилась спать, не раздеваясь. Я очень сильно боялась, что ночью будет обстрел, и в дом попадет снаряд. А мне не хотелось, чтобы меня выносили, простите, в одной рубашке. Какой-то детский стыд…
Пунктуальные немцы и очереди за хлебом
Немцы все же народ очень пунктуальный. Иногда по ним можно было сверять часы: они прилетали бомбить город примерно в одном и то же время. Сразу же уничтожили Бадаевские склады с продуктами, бомбежка велась прямо по ним, ведь там были все запасы продуктов. Я помню, что люди бегали и собирали то, что осталось. Почему-то все брали сахарный песок, который уже и сахаром-то не был! Сплошая грязь. Мама меня туда так и не пустила.
Уже 16 сентября ввели карточки на хлеб: рабочим – 300 граммов, детям и иждивенцам – 125. Впрочем, что эти 300, ведь тоже не еда, сыт не будешь. С продуктами в Ленинграде было тоже по-разному. На окраинах почему-то такого ажиотажа не было. Я жила в Смольнинском (Центральном) районе. Чтобы получить хлеб, вставала в шесть утра и шла занимать очередь. На улице 30 градусов мороза. Валенок нет, надевала мамины фетровые боты, у которых вместо каблука была вставлена катушка. У меня было пальто на пуху, заворачивалась в платок – так и шла. Люди падали по дороге за хлебом. Иногда очередь стояли зря – машина не приезжала. Но когда машина появлялась на горизонте, очередь очень возбуждалась. Все хватались друг за друга, чтобы никто к ожидающим не «примазался». И, не дай бог, не хватит хлеба на очередь! А если карточки украдут − это смерть.
Особенно тяжело было с шестого по девятое ноября. Тогда хлеба в городе почти не было, и мы делали сухарики. Почему-то считалось, что если из этих несчастных 125 граммов хлеба сделать сухарики, будет сытнее. Спасало то, что у нас дома были жмыхи для скота. Приготовить из них ничего было нельзя, но погрызть можно. Мама иногда варила студень из клея, который был дома.
Иногда, чтобы поесть, я сдавала кровь. Это было раз пять-шесть. Кормили обедом, давали набор продуктов и конфеты. Правда, потом мама запретила мне там появляться. В конце декабря норма хлеба увеличилась до 200 граммов. Сыт, конечно, не будешь, но выжить можно.
Новая валюта: хлеб, водка, папиросы
Да, правда, было по-разному. Из города выехали все театры, кроме Музкомедии, который переместился в Пушкинский театр. Отец моей соседки достал билеты на оперетту «Сильва», и мы поехали. Там была одна танцовщица, далеко не молодая. Так ее за кулисами к сцене выносили на руках. Она выскакивала, танцевала свой сумасшедший танец, убегала за кулисы, и ее на руках уносили обратно в гримерную. Внезапно посреди представления объявили тревогу. Мы опять сидели в подвале.
Сил уже тогда не было ни у кого. А потом и трамваи перестали ходить, и никуда дальше дома мы не выбирались. Наступил сильнейший холод. Вскоре исчезли свет и вода. Моя мама тогда как-то достала печку-буржуйку. Деньги ведь тогда ничего не значили. Обменным продуктами были хлеб, водка и папиросы. На них можно было все купить. А у мамы были только старые духи. Когда она понесла их на базар, ей сказали, что духи разбавлены, и она ушла ни с чем. Так что до сих пор не понимаю, где она взяла буржуйку. Вместо электричества придумали коптилки. Ложились спать рано, потому что света нет, холодно, есть хочется. А потом и воды с канализацией не стало. Так что под чистую воду у нас была большая кастрюля с веревкой, а под все остальное – ведро, которое выносили на улицу и выливали на заднем дворе. А в апреле объявили, что дворы нужно отчистить. Снег тогда начинал уже таять, и по городу могла пойти какая-нибудь зараза. Мама у меня была старая, у нее часто опухали ноги. Помочь мне она не могла. Я отбивала все ломом, грузила на фанеру и таскала в соседний двор.
За водой ходила на Калашниковскую набережную, на Неву. Там были сделаны проруби, надо было спуститься на лед. Сделать это на «пятой точке» не трудно, а вот подняться тяжело. Ступеньки были вырублены во льду, но держаться было не за что, и вода могла расплескаться. Люди ходят, падают, повсюду вода, скользко. Один раз я, помню, немного прошла и упала. Вылилось полведра. Со мной случилась истерика – у меня не было сил. Но надо было идти снова спускаться, снова доставать эту воду, снова тащить.
Валерьянка с ментолом
В октябре 1942 года, в 16 лет, я поступила в школу медсестер. После первого курса начала проходить практику в Куйбышевской больнице, теперь это Мариинская. Однажды нас привели в операционную. На столе лежал молодой парень лет 18-20. У него была гангрена то ли руки, то ли ноги. И вот мы стояли вокруг. Медицинской ножовкой ему стали отпиливать эту часть тела. Когда закончили, то бросили конечность на пол. Был звук, как будто кусок дерева упал. Я выдержала, а одна девочка тут же упала в обморок. Потом мы отправились в гражданский госпиталь. Вот там мы и увидели, что делает с людьми дистрофия. Помню, там был пожилой мужчина. Он сидел, нагнувшись вперед. В живот вколот огромнейший шприц, и жидкость выливается в ведро, которое стояло рядом. Врач потом сказал нам: «Этот – не жилец». Мы увидели старика еще раз через два дня, а потом он умер…
После учебы соседка устроила меня на работу в амбулаторию на заводе Володарского. Дежурили сутками. Старшая медсестра на день выдавала малюсенький флакончик валерьянки. Там работали практически одни женщины. Начинался рабочий день с того, что они выстраивались в огромную очередь у кабинета. У одной муж пропал без вести, у другой − в плену, у третьей − убит. Сначала я давала им валерьянку, а потом начала экономить: наливала пару капель валерьянки и разбавляла ее ментоловыми каплями. Очень многое значит убеждение. Женщина выпивала и садилась рядом со мной. Она − пожилая, я − молодая. Но чем я могла помочь, если она получила похоронную? Конечно, я женщин жалела, но знала, что это – лишь слова, а не реальная помощь.
«Некоторым посмотришь в глаза, а в них – пустота»
Голод стоял жуткий. Холод. А снег-то пошел только в январе 1942 года. Дул ужасный ветер. До сих пор не могу забыть его. Когда я ходила за водой на Калашниковскую набережную, проходила мимо своей школы. То, что я там увидела, было страшно: у входа стоит грузовик открытый, из школы выносят замерзшие тела людей и кидают на эту машину, как дрова. После этого было долго тяжело. Тяжело было видеть, как женщины и мужчины еле передвигают ноги. И вот идут они, закутанные, а в глазах.… Знаете, некоторым посмотришь в глаза, ничего они не выражают – пустота. И тянут за собой санки, а на санках лежит покойник, завернутый в простыню. Бывало, что и этот человек, который тащит, падает рядом и так и остается лежать. Некоторые могли просто переступить через лежачего. Кто-то останавливался, видел, что поздно, что помочь ничем нельзя и шел дальше. Но знаете, я все равно не думала о смерти, плакала мало. Да мне и некогда было. Мама больная. Мне – и за хлебом, и за водой. О лишнем не думала. Конечно, люди озлобились. Когда я работала в амбулатории, мне нужно было в шесть утра снимать пробы на кухне. И эти бедные женщины смотрели на меня, как на нахлебницу. До сих пор неприятно.
Так тяжело было, что я даже думала в минуты отчаяния: «Было б лучше, если бы город сдали»». Что взять с меня? Мне ведь было всего 15. Но потом, когда наслушалась и начиталась, поняла: правильно, что не открыли город. Помню, 27 января я с кем-то приехала на Неву. Около университета стояли пушки на льду – стреляли. Мы молчали. Те, кто постарше, кричали, кидали шапки вверх. Уже и не помню, что чувствовала тогда. Но стало намного легче: пошли трамваи, свет дали, появились продукты. Мы воодушевились. Можно где-то переживать, но молодость есть молодость. Молодость берет свое. Да и во время войны горевать было некогда, к обычной жизни я вернулась быстро. На мне все висело: мама моя была совсем старая. Нужно было думать, как поступить в университет, где одежду достать, деньги. Не забуду, как открылись первые платные магазины. У нас на Мытнинской можно было все купить, но бумажные деньги почему-то не шли, а только мелочь. Помню, мы с мамой насобирали мелочь и купили сразу по пирожному. Это было что-то!
Беседовали Карина Низамутдинова, Екатерина Лукашева, Ирина Судакова