Дюфур Михаил Сергеевич, доцент, старший преподаватель кафедры региональной геологии Института наук о Земле СПбГУ.

Житель блокадного Ленинграда, почетный работник высшего профессионального образования РФ, ветеран труда.

Воспоминания о блокадном детстве

Я родился в ленинградской (петербургской) семье в 1933 году. До Великой Отечественной войны каждое лето жил со своими родителями у дедушки и бабушки Льва Викторовича и Натальи Павловны Дюфур в Старом Петергофе в большом двухэтажном доме, находившемся рядом с железнодорожной станцией. Здесь мы и встретили начало войны. 22 июня 1941 года было воскресенье, стоял прекрасный солнечный день. Мы с мамой продолжали жить на даче, и в течение июля и августа маму постоянно привлекали к работе по рытью противотанковых рвов у подножия Троицкой горы, которая представляет собой глинт, то есть уступ берега древнего моря. Вместе с мамой на эти работы ходил и я. К этому времени мне исполнилось восемь лет. 30 августа мы с мамой на электричке выехали в Ленинград. (Надо отметить, что уже в 1930-е годы электрички стали ходить от Ленинграда до Ораниенбаума). Дедушка с бабушкой оставались в своем доме, поскольку были уверены, что немцы в Петергоф не придут. Однако уже через неделю немцы перерезали железную дорогу в районе Стрельны, а в дальнейшем дом Дюфуров оказался на линии обороны Ораниенбаумского пятачка и подвергался минометному обстрелу с Троицкой горы. Дедушка и бабушка получили осколочные ранения и на армейской бричке вместе со старшей дочерью Екатериной Львовной, которая тоже оставалась в Петергофе, добрались до Ораниенбаума, откуда их на «Авроре», которая выполняла тогда роль транспортно-санитарного судна, доставили в Ленинград. Приехав в Ленинград, они поселились в доме, принадлежавшем Военно-медицинской академии, на углу Боткинской улицы и проспекта Карла Маркса (ныне — Большой Сампсониевский проспект), где сейчас располагается площадь Военных медиков, в квартире на третьем этаже, которую до войны занимали Евгений Оттович Козловский (комиссар академии), его жена Нина Львовна (дочь дедушки и бабушки Дюфур и родная сестра моего папы) и их сын Юрий. Эта семья вместе с частью Военно-медицинской академии была эвакуирована в Восточный Казахстан. Юра, мой двоюродный брат, был на восемь лет старше меня. Находясь в эвакуации, он окончил Пулеметно-минометное училище (по-видимому, отделение Ташкентского училища в Термезе), получил офицерское звание и в начале 1944 года был направлен на фронт, где командовал минометным подразделением. 27 января 1945 года (в день именин своей матери) он геройски погиб в бою возле города Познань на западе Польши.

С первого сентября я должен был пойти в школу, однако почти во всех школах города занятия не начались. Жили мы на Петроградской стороне на пятом (последнем) этаже в квартире 19 дома № 18 по Бармалеевой улице на углу Малого проспекта, который тогда назывался проспектом Щорса. Первое реальное впечатление о войне я получил вечером 8 сентября 1941 года, когда немцы замкнули кольцо блокады и подвергли город массированному авиационному налету, во время которого буквально засыпали город зажигательными бомбами. Бомбы эти горели, разбрасывая снопы искр, как крупные бенгальские огни, и с пятого этажа были видны многочисленные огни от них. Большая их часть была потушена дружинниками из созданных при домохозяйствах групп самообороны. Для этого на чердаках стояли ящики с песком и бочки с водой. У дружинников были большие щипцы, которыми они захватывали бомбу и опускали ее в песок или в воду, а то и сбрасывали с крыши на улицу. Тем не менее бомбы все же вызвали в городе некоторое количество пожаров. Именно в это время сгорели Бадаевские продовольственные склады, которые находились недалеко от современной станции метро «Фрунзенская» возле Московского проспекта, который тогда назывался Международным.

При бомбежках немцы использовали не только зажигательные, но также фугасные бомбы, которые приводили к значительным разрушениям. Крупнокалиберные бомбы превращали небольшие дома в груду обломков, а бомбы малого или среднего калибра приводили к разрушению лишь части дома. В результате можно было увидеть дома, где взрывом срезаны угол или стена, и дом стоял как бы в разрезе. Например, на углу проспекта Карла Либкнехта (ныне — Большой проспект Петроградской стороны) и улицы Ленина, там, где сейчас располагается небольшой сквер, стоял четырехэтажный дом, у которого взрывом бомбы была срезана стена, и в результате обнажились внутренние части квартир. С улицы была видна расстановка мебели, на стенах висели картины и т. п. В одной из квартир третьего этажа стоял рояль, одна ножка которого свешивалась вниз. После войны этот дом был разобран и создан сквер.

Вскоре после начала блокады центральные районы города стали подвергаться также артиллерийскому обстрелу. В частности, нередко снаряды падали в районе между Международным проспектом и Витебским вокзалом. Весной 1942 года я неоднократно оказывался в этом районе, поскольку в квартире 30 дома № 30 по Международному проспекту (рядом с нынешним зданием метро) жила моя тетя, папина сестра Лидия Львовна, а рядом с Витебским вокзалом в здании, принадлежавшем Октябрьской железной дороге, работал мой папа, а весной 1942 года также и мама. Папа был старшим инженером, а затем начальником лаборатории связи Октябрьской дороги, а мама работала в составе 8-й дистанции сигнализации и связи. Как я узнал из газеты уже после войны, немцы охотились за бронепоездом, который днем стоял под крышей на вокзале, а ночью выходил и вел огонь по немецким позициям. Как я вижу, немцы стреляли весьма неточно, поскольку снаряды обычно не долетали до цели и, в частности, несколько раз попали в дом, где жила моя тетя, а один из них даже в кухню ее квартиры на втором этаже. Случилось это 4 апреля 1942 года, причем в момент, когда в дом входили тетя и навестившая ее моя мама. В этот день, кстати, был праздник Пасхи.

Во время блокады осуществлялась строгая противовоздушная оборона. В воздух поднимались аэростаты заграждения. Вражеские самолеты вынуждены были летать выше них, и бомбометание с большой высоты было неточным. Стекла в окнах домов были заклеены крест-накрест полосками бумаги для укрепления от воздушной волны при взрывах бомб и снарядов. Окна закрывались черными шторами, преимущественно из плотной бумаги. Дежурные МПВО (Местной противовоздушной обороны) на улице тщательно следили за тем, чтобы ни один лучик света не проникал из окон в вечернее время. На лестницах домов ставились лампочки синего цвета. В целях маскировки блестящие объекты типа куполов или шпилей окрашивались матовой краской или покрывались материей. Для особо важных объектов использовались маскировочные сети.

При налетах вражеской авиации в городе объявлялась воздушная тревога, информация о которой осуществлялась с помощью пронзительных звуков сирен, а также по радиотрансляционной сети. Тогда практически в каждой квартире имелись радиоточки в виде круглых черных фибровых тарелок. В людных местах на улицах висели громкоговорители, имевшие вид больших труб. Во время тревоги транслировались частые удары метронома. При отсутствии воздушной тревоги и перерыве в передачах также транслировались удары метронома, которые, однако, были редкими (60 ударов в минуту). Так можно было всегда узнать о налете вражеской авиации. В воздушных налетах на город участвовали главным образом бомбардировщики «Юнкерс-87» и «Юнкерс-88». Для них характерен прерывисто завывающий звук моторов, по которому можно также было определить присутствие их в небе. При ночных налетах они попадали под перекрестный свет прожекторов и огонь зенитных орудий. Взрывы зенитных снарядов в небе выглядели как белые вспышки. Для отражения налетов в воздух поднимались истребители. В первый период войны это были относительно тихоходные «И-16». Тем не менее благодаря мастерству и отваге летчиков они нередко одерживали победу, причем в ряде случаев шли для этого на таран. Помнится, как в газетах писали о том, что летчик Севастьянов совершил ночной таран, и сбитый им «Юнкерс» упал на территории Таврического сада, что вызвало восторг ленинградцев. Именами героев-летчиков названы улицы города.

Жителям во время тревоги надлежало спускаться в бомбоубежища, которые были оборудованы в подвалах домов. Делали это, правда, не все, особенно при истощении от голода. Чтобы люди не сталкивались в темноте, например на лестнице, на одежду вешали слабо фосфоресцирующие брошки (обычно круглой формы). По окончании налета по радио передавался сигнал «отбой воздушной тревоги» голосом, а также с помощью бравурных звуков трубы. Днем мальчишки после этого собирали во дворах осколки зенитных снарядов, а иногда находили и стабилизаторы зажигательных бомб, которые ставили на стол и использовали как стаканы для карандашей и ручек.

В городе нарастал дефицит электроэнергии. Начались отключения электричества в жилых домах, а в конце ноября подача тока в дома прекратилась. 9 декабря перестали ходить трамваи. Многие вагоны, а также и троллейбусы не смогли вернуться в парки и остались стоять на улицах.

Из-за дефицита горючего оставшиеся в городе грузовики работали на газе, получаемом с помощью газогенераторов, которые представляли собой цилиндры, устанавливаемые возле кабины и работавшие на деревянных чурках. Для освещения в квартирах стали использовать так называемые коптилки, которые представляли собой самодельный фитилек, опущенный в небольшую емкость с горючей жидкостью. Дефицитом стали многие предметы первой необходимости, например спички. Курильщики приспособились добывать огонь древним способом: с помощью кусочка кремня, трута (фитилька) и куска напильника, которым ударяли по кремню и высекали искры. Появилось мыло, изготовленное из глины.

Очень рано наступили холода. Уже в середине октября выпал снег, который затем уже не таял. Морозы в течение зимы достигали 30–35 градусов. Жители пытались обогреваться с помощью печурок, которые именовались «буржуйками». Еще в сентябре во двор нашего дома были завезены листы жести, и из них мастер сколачивал печурки прямоугольной формы. Наша семья в блокаду состояла из трех человек (папа, мама и я). Мы жили в трехкомнатной квартире, но, как и многие другие семьи, сконцентрировались в одной комнате, в которой поставили буржуйку, выведя трубу от нее в форточку. Дрова, однако, скоро закончились, и для отопления пришлось использовать мебель, а также и книги.

Вместе с отключением света прекратилась и подача воды в квартиры, перестала действовать канализация. В нашем доме большую часть времени действовал кран (гидрант) в подвале, в бомбоубежище, откуда мы таскали воду ведрами к себе на пятый этаж. Однако когда воды в кране не было, то приходилось ходить с саночками на Малую Невку, где были сооружены проруби. Нечистоты же жители дома вынуждены были выносить во двор. Их сливали в большой деревянный ящик, который ранее служил в качестве помойки. Оттуда они растекались по двору и на морозе быстро замерзали.

Информацию о положении на фронте, а также в стране и мире можно было получить по радиоточке и из газет. Постоянно выходили «Ленинградская правда», комсомольская газета «Смена», армейская «На страже Родины». С матриц, передаваемых по воздуху, печатались основные центральные газеты. Объем текста газет, правда, постепенно уменьшался — вплоть до одной страницы. Я стал свободно читать уже в четыре года и во время войны, когда мне было уже восемь лет и больше, с интересом следил за публикуемыми в газетах сводками «От Советского информбюро», в которых сообщалось о положении на фронте.

В мирное время вместе с нами в квартире жил мамин брат Борис Васильевич Морозов, который с началом войны был призван в Балтийский флот и служил радистом на тральщике, который первоначально стоял на Малой Неве или на Ждановке около стадиона имени Ленина. Он участвовал в спасении людей с тонущих кораблей, которые подверглись атаке немецкой авиации при переходе Балтийского флота из Таллина в Кронштадт. Он рассказывал об ужасе этого события. В дальнейшем Борис Васильевич стал радистом в составе морского артиллерийского подразделения, орудия которого, снятые с кораблей, стояли на правом берегу Невы в ее верхнем течении. После снятия блокады он продолжал воевать в составе морского артиллерийского корпуса, который сопровождал наши войска в наступательных боях, участвовал во взятии Кёнигсберга. Интересно, что форма у Бориса Васильевича была обычная, защитного цвета, но погоны, когда они были введены, были черные с крупными буквами БФ и лычками старшины.

Артиллерийские обстрелы и воздушные налеты привели к ранениям и гибели большого числа мирных жителей. В работе «Непокоренный Ленинград» (издательство «Наука» (Ленинградское отделение), издание третье, с. 89 и 91) указывается, что за период блокады по Ленинграду было выпущено около 150 тысяч снарядов и сброшено 102 520 зажигательных и 4643 фугасные бомбы. В результате было убито 16 747 и ранено 33 782 мирных жителя.

Однако неизмеримо больше мучений и жертв принес голод, от которого погибло не менее миллиона человек, хотя точное количество жертв так и не установлено. Уже 18 июля в Ленинграде, как и во всей стране, была введена карточная система. Все жители были разделены на четыре категории: рабочие и инженерно-технические работники (ИТР), служащие, дети до 12 лет, иждивенцы. Карточки существовали трех типов: на хлеб, где число талонов соответствовало числу дней в месяце, и требовалось выкупать хлеб ежедневно, на прочие продовольственные товары, где каждый талон был рассчитан на какое-то количество товара и на часть месяца, и на промтовары, где содержались купоны, разное количество которых могло потребоваться при приобретении различных товаров. Правда, для приобретения одежды и обуви карточки было недостаточно, а особо нуждающимся на предприятиях, а затем и в школах выдавали специальные талоны. В первые 3-4 месяца войны в городе функционировали также так называемые коммерческие продовольственные магазины, в которых по непомерно высокой цене можно было купить любые продукты. В течение всего срока блокады работали столовые, где можно было получить скудную еду, но при этом из карточек вырезались талоны. В меню тогда чаще всего были продукты из сои и капусты. В первое время иногда давали жиденький супчик и без карточки. Кроме того, существовали и закрытые столовые, в которых несколько лучше кормили тех, кто имел какие-то привилегии.

Первое время продукты по карточкам можно было приобретать в любых магазинах. Однако это приводило к тому, что при поступлении товара образовывались большие очереди, продуктов на всех не хватало. Поэтому с 1 декабря 1941 года стали прикреплять покупателей к определенным магазинам по месту жительства. Так, мы были прикреплены к булочной, которая располагалась на четной стороне проспекта Щорса на углу с Плуталовой улицей, а для приобретения других продовольственных товаров (крупы или макарон, сахара или кондитерских изделий, масла или жиров, мяса или рыбы) к магазину, который находился в нашем доме на нечетной стороне проспекта Щорса на углу с Бармалеевой улицей. Сначала необходимо было следить за тем, когда продукты привезут в наш магазин, однако с 13 января 1942 года продажу продовольственных товаров стали осуществлять одновременно по всему городу (после того как в газетах и на радио появлялось подписанное заведующим отделом торговли Ленгорсовета И. А. Андреенко извещение о разрешении продажи по карточкам в счет месячных норм определенного количества продуктов). Естественно, что такого извещения все ждали с нетерпением.

Главным продуктом питания был, конечно, хлеб. До начала сентября, то есть до наступления блокады, норма выдачи хлеба (при наличии других продуктов) была достаточной для поддержания жизни. В это время мы жили в Петергофе, и мама, помня голодные годы Гражданской войны, ухитрялась из части получаемого хлеба сушить сухари, которые помогли нашей семье выжить в жестокие дни блокады. В дальнейшем норма неуклонно снижалась, достигнув минимального значения в период с 20 ноября по 25 декабря 1941 года, когда рабочие и ИТР получали 250 граммов хлеба в день, а все остальные 125 граммов, причем качество хлеба в результате изменения его состава ухудшалось, и уже в октябре постепенно начался голод. Страдающие от голода люди старались добывать пищу где только возможно. Первое время наиболее активные жители собирали землю, пропитанную сахаром, там, где сгорели продовольственные склады, ходили, несмотря на запрет, на поля, где были убраны овощи и картофель, и собирали обрывки верхних листьев капусты (так называемую хряпу) и мороженые картофелины. В городе быстро исчезли собаки, кошки и голуби. В конце концов появились отдельные случаи каннибализма. Особенно страдали от него дети, поэтому им выходить на улицу без сопровождения взрослых стало опасно.

Из-за усиливающегося голода и морозов ноябрь и декабрь 1941 года стали самыми тяжелыми месяцами блокады. У многих жителей от постоянного недоедания началась дистрофия. Первыми пострадали пожилые люди, особенно одинокие пенсионеры, получавшие иждивенческую карточку и не имевшие никаких припасов. Резко увеличилась смертность. Люди умирали как в своих квартирах, так и на улице. Человек с трудом идет по улице, чтобы, например, получить хлеб по карточке, и падает. Если даже его пытаются поднять, то сделать это уже не удается. Одинокие жители после смерти нередко оставались лежать в промерзших квартирах. Иногда и родственники не имели сил, чтобы похоронить своих родных. Когда какие-то силы еще сохранялись, покойников заворачивали или зашивали в простыни, ковры и т. п. и пытались на детских саночках или просто на листах фанеры отвозить на ближайшее кладбище или в морг. В нашем районе морг, принадлежавший больнице имени Эрисмана (ныне Петропавловской), находился, как и сейчас, в тылу этой больницы на берегу реки Карповки. В этом месте скапливалось большое количество трупов, которые санитары укладывали в штабели и затем отправляли машинами на захоронение. Создавались специальные бригады, которые обходили квартиры и собирали оставленные там тела.

На улицах при редком движении транспорта встречались грузовики, которые перевозили горы тел. Я помню, как в один из декабрьских дней мы с мамой стояли в очереди за хлебом на улице возле булочной, и мимо нас по проспекту Щорса в сторону к Кировскому (ныне Каменноостровскому) проспекту проехал громадный грузовик (пятитонка) Ярославского завода с фигуркой медведя на радиаторе, кузов которого был заполнен лежавшими вповалку трупами. Основную массу тел из нашего (тогда Приморского) района отвозили, по-видимому, на Пискарёвское кладбище, которое представляло собой карьер, из которого до войны брали песок, гравий или гальку для железнодорожных насыпей.

Моя мама, когда хватало сил, навещала папиных родителей на Выборгской стороне. У папы сил и времени обычно не хватало, так как он ходил на работу пешком к Витебскому вокзалу. Мама вспоминала о том, как она в декабре шла к ним от Бармалеевой улицы. Темнело рано, и она в сумерках оказалась на улице Льва Толстого у больницы Эрисмана. Здесь на тропе, по которой она шла, оказались высокие сугробы, через которые перебраться было трудно, так как в их основании оказались какие-то вытянутые предметы, напоминающие трубы, переплетенные друг с другом. Поскольку уже темнело, мама вернулась домой. Когда она возобновила свой поход на следующий день, то обнаружила, что сугробы, перегородившие дорогу, состояли из замерзших трупов.

В сентябре и октябре снабжение города всем необходимым, в первую очередь продовольствием, осуществлялось с помощью транспортных самолетов на Комендантском аэродроме, а также баржами по Ладоге. В ноябре озеро покрылось льдом, навигация прекратилась, однако морозы оказались настолько суровыми, что уже в конце ноября появилась возможность создать на льду Дорогу жизни, на которой работали автомашины, в первую очередь легкие полуторки ГАЗ-АА, а также трехтонные ЗИС-5.

Для полной изоляции города от Большой земли немцы в это время попытались создать второе кольцо блокады. 8 ноября ими был захвачен Тихвин, и над Ленинградом нависла смертельная угроза. Однако в результате кровопролитных боев нашим войскам уже 10 декабря удалось Тихвин освободить. Позже я прочел в газетах, что в ходе этих боев был захвачен первый немецкий тяжелый танк «Тигр», который позже мы видели вместе с другой техникой на выставке трофейного вооружения, организованной перед Музеем обороны Ленинграда в Соляном городке.

В декабре у нас полностью закончились небольшие запасы еды, главным образом сухарей, и мы, как и многие другие жители города, пытались есть столярный клей, варить кожаные вещи. Как-то в аптеке удалось купить карболен (активированный уголь), из него пытались сварить кашу. На рабочую карточку регулярно выдавалось какое-то количество водки и табака (обычно махорки). Их папе удавалось выменять на рынке на что-нибудь съедобное. Чаще всего это была дуранда (жмыхи). Недалеко от нас находились Сытный и Дерябкин рынки. Помню, как мы встретили Новый 1942-й год. Папа, мама и я сидели за столом при свете коптилки. Перед каждым мама положила по кусочку хлеба из пайка и по кубику сахара-рафинада, и мы съели все это, запивая кипятком.

Надо сказать, что я не помню, чтобы, несмотря на трудности блокады, у кого-нибудь из наших родных или знакомых зародилась мысль о возможности сдачи города немцам. Не допускал такой мысли и я. Все были уверены в нашей победе и только ждали, когда же нас освободят от блокады. В конце года происходили события, вселявшие в жителей оптимизм. Произошел разгром немцев под Москвой, а также был освобожден от них Тихвин. По льду Ладожского озера стала функционировать Дорога жизни, и перед Новым годом впервые были увеличены нормы выдачи хлеба. Кроме того, на предприятиях истощенным людям стали выдавать разовые дополнительные пайки. В один из первых дней января папа пришел с работы и достал из противогазовой сумки (тогда многие носили через плечо такие защитного цвета сумки) маленькие пакетики с крупой, сахаром и чем-то еще, что позволило тут же сварить немного каши. На детские карточки стали выдавать белый, то есть качественный хлеб. Среди жителей города нередко можно было встретить случаи бескорыстной помощи, самопожертвования. Мама рассказывала, как она случайно встретила на улице дальнюю родственницу Ирину Кепп, которая служила в МПВО и находилась на казарменном положении. При расставании она раскрыла свою противогазовую сумку и без лишних слов протянула маме маленький пакетик, в котором оказался кусок копченой селедки, видимо, сэкономленный ею от обеда.

К сожалению, несмотря на то что с Нового года норма выдачи продуктов питания неуклонно увеличивалась, смертность среди жителей города долгое время не уменьшалась, поскольку сказывались последствия дистрофии, приобретенной в течение голодных последних месяцев 1941 года. Наряду с этим также возникла опасность цинги. Для борьбы с ней в поликлиниках города организовали заготовку сосновых веток. В больших чанах настаивали на хвое воду и всем, кто обращался в поликлинику, давали выпить по стакану или кружке этой целебной настойки.

Поскольку морозы не ослабевали, а топить даже маленькую печурку нам было нечем, мы в середине января всей семьей переселились в квартиру Козловских в доме Военно-медицинской академии, где уже жили дедушка и бабушка, эвакуированные из Петергофа. При этом доме была своя кочегарка и небольшой запас угля, что позволяло поддерживать и в квартире, где мы жили, один из стояков с горячей водой. В квартире ниже этажом жил академик Леон Абгарович Орбели, с которым мы неоднократно встречались на лестнице.

2 февраля при весьма прискорбных обстоятельствах скончался дедушка Лев Викторович Дюфур, не дожив трех дней до 72 лет. Он пошел в булочную за хлебом, где какая-то баба, увидев в очереди старого человека, закричала, указывая на него: «Вот такие едят наш хлеб». Сердце дедушки не выдержало, он не смог сам идти, и его привели домой под руки две сердобольные женщины из очереди. А на следующий день он умер. Родные собрали всю полученную по карточкам махорку и похоронили дедушку в гробу на Академической площадке Богословского кладбища. В этом помог консьерж, живший в нашей парадной на первом этаже и с дедушкой подружившийся. Отвезли же тело дедушки на санках мои родители.

Вскоре мама поступила на работу, и в нашей семье оказались уже две рабочие карточки, так что жить стало немного легче. Надо сказать, что приводящее к гибели влияние голода и холода жители испытывали в разной степени. Особенно страдали обитатели многоквартирных домов центральных районов города, у которых обычно не было других источников питания, кроме выдач по карточкам. При этом в случае потери или кражи карточек люди были обречены на верную смерть. В ином положении оказались жители окраин, особенно северных, где линия фронта располагалась на удалении от города. Многие живущие здесь имели свои дома и огороды, а некоторые даже домашний скот. Например, на Охте жили в собственном доме и имели огород и корову родители невесты моего дяди Бориса Васильевича Морозова, воевавшего на фронте. Невесту звали Нина Ефимовна Ватченко, она перед войной и в начале войны часто бывала у нас на Бармалеевой улице, так как они с дядей Борей работали неподалеку — на фабрике «Большевичка» на Кронверкской улице. После войны они поженились, и у них родились два прекрасных сына, Вася и Лёша, мои двоюродные братья. В марте 1942 года Нина Ефимовна смогла передать нам, жившим тогда на Выборгской стороне, приглашение навестить ее родителей. И мы с мамой в ясный морозный день (вероятно, в воскресенье) отправились пешком на Охту. Там нас очень радушно приняли, накормили и напоили молоком и даже дали что-то съестное с собой.

Перед войной в городе еще существовал гужевой транспорт. Извозчики всегда заготавливали корм для лошади на зиму. В результате в блокаду они могли использовать в пищу как этот корм, так и саму лошадь.

К концу марта — началу апреля морозы постепенно прекратились, но появилась опасность эпидемий, потому что нечистоты в городе не убирались. По этой причине были организованы массовые субботники по уборке города, что позволило заболеваний избежать. Папа к этому времени очень сильно отощал и был направлен в начале апреля для восстановления сил в пансионат Октябрьской железной дороги, располагавшийся за кольцом блокады на станции Хвойная. Туда он добирался на машине по льду Дороги жизни, а возвращался обратно на машине, колеса которой были почти доверху в воде. Бабушка (Наталья Павловна) во время отсутствия папы переехала к своей дочери Лидии Львовне на Международный проспект.

В один из дней начала апреля, когда никого, кроме меня, не было дома, была объявлена воздушная тревога, а я находился в это время на кухне у окна, обращенного ко входу в клинику военно-полевой хирургии ВМА, перед которым стоит памятник Боткину. Поступил я опрометчиво, так как знал, что находиться у окон во время воздушной тревоги нельзя из-за опасности быть пораженным осколками стекла из-за взрывной волны при падении бомбы. И тут раздался мощный взрыв, за зданием клиники в небо взметнулось черное облако, в котором были видны какие-то летящие предметы (обломки, возможно, бревна и т. п.). Наш дом трясся, но стекла не вылетели, так как взрывную волну экранировало здание ВМА. Взрыв этот был результатом падения на территорию академии крупнокалиберной фугасной бомбы. Когда через несколько дней я ходил по проспекту Карла Маркса к Неве вдоль забора академии, то на месте падения бомбы увидел нагромождение обломков, среди которых можно было разглядеть искореженные железные кровати.

15 апреля произошло радостное событие: пустили первые несколько маршрутов трамвая. Для нашей семьи наиболее важными были маршруты № 3 и 9. «Тройка» ходила от Благодатного переулка по Международному проспекту до Сенной площади, а затем по ул. 3-го июля (Садовой) через площадь Жертв Революции (Марсово поле) и Кировский (Троицкий) мост, по Кировскому (Каменноостровскому) проспекту, через остров Трудящихся (Каменный остров) до Новой Деревни. «Девятка» от Свечного переулка (а может быть, первоначально и от Витебского вокзала) ходила по проспекту Нахимсона (Владимирскому проспекту), проспекту Володарского (Литейному проспекту), Литейному мосту, улице Лебедева (Нижегородской улице), Лесному проспекту и далее вдоль парка Лесотехнической академии, мимо Кушелевки, через Муринскую площадь (площадь Мужества), Алексеевскому проспекту (Политехнической улице) к Политехническому институту.

В конце апреля, после возвращения папы из Хвойной, когда уже установилась плюсовая температура, наша семья вернулась в свою квартиру на Бармалеевой улице. Первое, что мы увидели, — это то, что пятиэтажный многоквартирный дом, располагавшийся очень близко от нашего на углу проспекта Щорса и Плуталовой улицы по диагонали от булочной, где мы получали хлеб, расколот пополам (вероятно, в результате падения фугасной бомбы), между двумя его частями зияет большая трещина.

С 3 мая 1942 года начали работать школы, и я поступил в первый класс ближайшей к нашему дому 47-й школы, которую в самом начале ХХ века окончила еще моя бабушка, мамина мама, тогда Лидия Николаевна Пастуховская. Я хорошо помню учительницу нашего класса, которую звали Ядвига Матвеевна. Она была уже не очень молодая, довольно строгая и носила пенсне, чем подчеркивала свой облик педагога. Поскольку я хорошо читал, то меня назначили старостой класса, и в мою обязанность входило ежедневно составлять и относить в канцелярию список присутствующих на уроках. Случалось, что нашей учительнице надо было отлучиться, например на срочное совещание учителей у директора школы, и тогда она давала мне какую-нибудь книгу и поручала читать ее всему классу. Иногда уроки прерывались из-за воздушной тревоги, учеников отправляли в подвал школы, служивший бомбоубежищем. Во время большой перемены учеников кормили завтраком, включавшим, как правило, какую-нибудь кашу, кусочек хлеба и чай или кисель, а иногда также какой-нибудь сюрприз. Например, однажды дали по кусочку американского шоколада. Шоколад этот был в виде большущих плит, от которых каждому откалывали маленький кусочек.

Однажды (это было, скорее всего, уже в июне), когда мы выходили из школы после уроков, то увидели невдалеке, к западу, громадный столб дыма. Несколько мальчишек (в их числе и я) проявили любопытство и побежали в этом направлении. Оказалось, что это горит здание Печатного двора имени Горького, которое находится на Геслеровском (теперь Чкаловском) проспекте между Гатчинской и Ораниенбаумской улицами. На подходе к горящему зданию на Геслеровском проспекте стояло оцепление, однако мы окольным путем (по Левашовскому проспекту, Газовой и Пудожской улицам и затем по дворам) выскочили на Геслеровский проспект из подворотни прямо перед зданием Печатного двора, которое было снизу доверху охвачено огнем. Несколько пожарных поливали его из брандспойтов, но это лишь не давало огню распространиться на соседние дома. Перед пылающим зданием из-за конвекционных потоков воздуха кружились и горели листочки бумаги. Вдруг обрушилось вниз перекрытие третьего этажа, и вверх взметнулся мощный столб огня, и мы от жара убрались в подворотню. Интересно, что в конце и после войны, когда я уже учился в 55-й мужской школе на Левашовском проспекте, нам нередко выдавали учебники с обгоревшими краями, а на Геслеровском проспекте вдоль здания сгоревшей типографии тянулся огражденный досками участок, где лежали обгоревшие книги.

Летом 1942 года было еще голодно, но все же с питанием стало гораздо лучше. В дополнение ко всему сельские жители привозили на рынок мешками съедобные растения, в частности лебеду и осот, из которых удавалось варить похлебку, особенно если добавить немного крупы и постного масла. Я, кроме того, как-то съездил на трамвае № 3 от площади Льва Толстого до Каменного острова, где росли одуванчики, у которых вытянутые листья и особенно их основание вполне съедобны, хотя и горчат, так что их желательно было вымачивать в воде.

Летом в городе энергично проводилась кампания по эвакуации детей и женщин. Кроме того, папу командировали в Москву, а затем в Бологое, где он занимался подготовкой железнодорожной связи с Москвой, а затем и с Ленинградом. Моя бабушка, мамина мама Лидия Николаевна, которая оканчивала 47-ю школу, перед войной жила в Москве, а оттуда была эвакуирована в г. Алапаевск Свердловской области. 11 июля (я эту дату запомнил очень хорошо) мы всей семьей выехали из Ленинграда с Финляндского вокзала в пригородном поезде с пассажирскими вагонами и доехали до Борисовой Гривы на берегу Ладожского озера. В тот же вечер на пристани поселка Ладожское Озеро нас погрузили в баржу, которую ночью буксир доставил в порт Кобона на восточном берегу озера. Папа затем отправился в Москву, а нас с мамой, как и всех эвакуирующихся, накормили, дали паек на дорогу и погрузили в теплушку (товарный вагон) состава, направлявшегося в Казахстан. Мы, однако, вышли из него в Зауралье на станции Котельнич и на местном поезде приехали к бабушке в Алапаевск, где затем пробыли больше года.

Тогда мы еще не знали, что в 1919 году в Алапаевске были сброшены в шахту и зверски убиты великая княгиня Елизавета и другие родственники и приближенные царской семьи, хотя какие-то слухи об этом ходили. Живя в этом городе, мы узнали, что там провел некоторое время в детстве (где-то в возрасте около 12 лет) Пётр Ильич Чайковский, поскольку его отец работал инженером в горнодобывающей промышленности. Мы посетили одноэтажный дом Чайковского, превращенный в музей. Дом напоминает дачу. У него большая веранда, а расположен он в саду. В доме оказался рояль.

1 сентября 1942 года меня приняли уже во второй класс школы поселка Средние Ямы, находящегося на окраине Алапаевска. Мама поступила на работу в подсобное хозяйство Военторга, где она работала в поле. На какое-то время в составе группы школьников на работу по прополке взяли и меня и даже дали рабочую карточку. В хозяйстве были большущие и очень спокойные рабочие лошади, эвакуированные из Прибалтики. Маме было поручено боронить вспаханное поле, для чего надо было водить лошадь по полю под уздцы. Однако затем мне разрешили усесться на лошадь верхом и попробовать боронить, что у меня получилось. Летом я также начал ходить с ребятами, главным образом эвакуированными из-под Москвы, в лес за грибами и занимался заготовкой дров.

В середине 1943 года бабушка вернулась из эвакуации в Москву, а вскоре и мы с мамой приехали к ней. Жила она на улице Горького (ныне Тверской) возле площади Маяковского (ныне Триумфальной). И я три месяца ходил в третий класс ближайшей 167-й школы, а поскольку вторую четверть закончил с отличными оценками, то был награжден приглашением на новогоднюю елку 1944 года в Колонный зал Дома Союзов. В Москве нас и застала радостная весть о снятии блокады Ленинграда, а вскоре после этого папа перевез нас в Бологое, где он находился в командировке. 4 апреля 1944 года, когда папа возвращался из командировки, вместе с ним в Ленинград вернулись и мы с мамой. Мама сначала поступила на работу в 8-ю дистанцию сигнализации и связи Октябрьской железной дороги, где она работала в блокаду, но затем выдержала вступительные экзамены в Библиотечный институт (теперь Институт культуры) имени Крупской и успешно окончила его. А я поступил в третий класс 52-й мужской школы Приморского района на Левашовском проспекте, которой на следующий год присвоили № 55, а район после смерти А. А. Жданова в 1948 году стал Ждановским.

Надо сказать, что в Ленинграде во время блокады управхозы не всегда придерживались закона. В частности, несмотря на то, что папа выезжал в 1942 году из города в командировку и имел броню на квартиру, а живший вместе с нами мамин брат Борис Васильевич Морозов ушел из этой квартиры на фронт, две комнаты из трех оказались заселенными, причем жильцы там сменялись, и вещи оказались разворованными. Оставалась свободной лишь восьмиметровая комната, в которой мы и поселились после возвращения в Ленинград и жили до середины 1946 года, когда папе Октябрьская железная дорога предоставила однокомнатную квартиру в ведомственном доме на станции Удельная. И лишь когда вернулся с фронта дядя Боря, он через суд добился освобождения для своей образовавшейся семьи одной комнаты в нашей общей квартире № 19 дома № 18 по Бармалеевой улице, где мы прожили значительную часть блокады.

Хотя наша семья переехала на Удельную, я продолжал посещать 55-ю школу и ездил туда на трамвае и других видах транспорта, включая поезд до Финляндского вокзала. Дело в том, что наш класс был очень дружным. Кроме того, я увлекся футболом, а в нашей школе была сильная команда, которая выступала как школьная команда общества «Динамо» на первенстве Ленинграда среди коллективов спортобществ, а также как команда Ждановского района на первенстве гороно. В 1950 году вместе с моими одноклассниками Анатолием Осиповым и Таиром Садековым я был включен в сборную команду школьников Ленинграда, где мы составили костяк нападения и выиграли кубок обкома ВЛКСМ, заработав вторые мужские разряды по футболу, а также дипломы городского комитета физкультуры и спорта.

В 1951 году я окончил школу с серебряной медалью и поступил на первый курс геологического факультета ЛГУ им. Жданова. Университет я окончил в 1956 году. Окончил аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию, и жизнь моя затем была связана с изучением геологии Средней Азии, главным образом Памира. Но свое увлечение футболом я не оставил и, будучи студентом, а затем аспирантом и преподавателем, после возвращения из экспедиций продолжал выступать в команде факультета, а также в сборной команде Университета. В конце прошлого столетия избирался председателем Совета трудового коллектива в ЛГУ, по результатам этой общественной деятельности награжден Почетной грамотой СПбГУ.